О погибели Британии. Фрагменты посланий. Жития Гильды

И так же было невыносимо, как и ему, человеку столь выдающемуся, — мне, пусть и презренному и, может быть, и он так же, поднимаясь до предела скорби, мог бы оплакать таких же живущих в процветании знатных людей, говоря: «князья ее были в ней чище снега... они были телом краше коралла[599], вид их был как сапфир»[600].

Изумляясь в Ветхом Завете и этому, и многому другому, словно зеркалу нашей жизни, я обращался и к Новому, и здесь читал яснее то, что, может быть, раньше мне было непонятно; тени отступали, и истина сияла ярче.

Я читал, говорю, что Господь сказал: «Я послан только к погибшим овцам дома Израилева»[601]. И наоборот: «а сыны царства извержены будут во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов».[602] И опять: «нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам»[603] и то же: «горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры»[604]. Я слышал: «многие придут с востока и запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небесном»[605]. И из другого места: «говорю вам: [...] отойдите от Меня, все делатели неправды»[606]. Я читал: «блаженны неплодные [...] и сосцы непитавшие!»[607] И наоборот: «и готовые вошли с ним на брачный пир, и двери затворились; после приходят и прочие девы и говорят: "Господи! Господи! отвори нам". Он же сказал им в ответ: истинно говорю вам: не знаю вас»[608]. И я, конечно, слышал: «кто будет веровать и креститься, спасен будет; и кто не будет веровать: осужден будет»[609].

И я читал, как, по выражению апостола, дикую маслину привили к корню хорошей маслины, но, если она не боится, а превозносится, то от общения с этим корнем тучности ее следует отсечь[610].

Я знал милосердие Божие, но и суда боялся; я восхвалял благодать, но страшился воздаяния каждому по делам его[611]; различая несхожих овец из одной овчарни[612], я по заслугам называл Петра блаженнейшим ради его простосердечного исповедания Христа[613], а Иуду — несчастнейшим из-за любви к жадности[614]; Стефана — славным ради его мученического венца[615], а Николая — жалким из-за печати его грязных ересей[616]. Разумеется, я читал: «все у них было общее»[617], но и вот что сказано: «что это согласились вы искусить Духа Господня?»[618]

Напротив, я видел, как возрастала беспечность людей нашего времени, если им нечего бояться.

Таким образом, перебирая в своем потрясенном уме это (и много большее, что мы решили опустить ради краткости), с такой болью в сердце, столько раз, — если, говорю я, народ, особенный из всех наций, семени царского и рода святого[619], которому Он сказал: «Первенец мой Израиль»[620] — и его священников, пророков, царей, за столько веков, апостола, служителя и членов Его первой Церкви Господь не пощадил, когда они отступали от праведного пути — что же Он сделает за такую черноту нашего времени?! Ведь ему — кроме тех нечестивых, огромных грехов, которые творит оно вместе со всеми злодеями мира, прибавилось и еще какое-то, словно врожденное ему неистребимое бремя глупости и непроходимого легкомыслия.

Ну что? Я говорю сам себе: «тебе ли, несчастный, доверена такая забота, словно выдающемуся и наилучшему ученому, так что ты противостоишь ударам такого мощного потока и вопреки этой цепи чудовищных преступлений, широко и беспрерывно протянувшейся на столько лет, бережешь тебе доверенное и молчишь? Это все равно, что сказать ноге — наблюдай и руке — иди. Есть в Британии правители, есть наблюдатели[621]. Что же ты там еще вознамерился лепетать какую-то чушь?!» — «Есть, говорю, есть, если не больше, чем нужно, то и не меньше. Но постольку поскольку они согнуты и задавлены таким весом, они и передохнуть не могут».

Стало быть, мои мысли были заняты такими вот (или еще того горше) соображениями. Они, словно должники, в течение, как я уже сказал, долгого времени (пока я читал «есть время говорить и время молчать»[622]) — все время словно бы толкались в узком портике смущения[623]. Тем не менее однажды меня завоевал и победил Заимодавец, сказавший: «Если у тебя и нет той смелости, чтобы между способными изрекать правду созданиями, будучи вторым по разумному происхождению от ангелов[624], не бояться быть обожженным клеймом золотой вольности, не должно тебе бежать, по крайней мере, чувства понятливой (хотя и бессловесной) ослицы[625], охваченной Духом Божиим, которая не хотела быть средством передвижения для волхва[626] в тиаре[627], намеревавшегося проклясть народ Божий. Она придавила к узкой стене виноградника его решительную ногу — хотя из-за этого и чувствовала враждебные удары — и указала ему, пусть неблагодарному и бешеному, словно указательным пальцем на небесного ангела (которого тот человек, охваченный грубой глупостью, не мог увидеть), обнажившего меч и преграждающего дорогу, и тому, кто бил ее против закона и природы, — на свои невредимые бока»[628].