О психологии западных и восточных религий (сборник)

908 В книге «Искусство и йога» моего безвременно умершего друга Генриха Циммера[882] уже рассматривалась глубокая связь между индийской иератической архитектурой и йогой. Всякому, кто посетил Боробудур или видел ступы в Бхархуте или Санчи, нелегко избавиться от ощущения, что здесь потрудилась чуждая европейцу установка сознания, иное видение, — если он не пришел к этой мысли еще раньше под воздействием тысячи других впечатлений от индийской жизни. В обильном потоке индийской духовности отображается представление о души, которое поначалу кажется чуждым и недоступным для воспитанного на греческом наследии европейца. Наш ум воспринимает объекты, наши взоры, по словам Готфрида Келлера, пьют «сладкий жизни сок, / все, что я вобрать душою смог»[883]. Мы делаем выводы относительно внутреннего мира на основании полноты внешних впечатлений. Мы даже выводим содержание внутреннего из внешнего согласно убеждению, что «нет ничего в рассудке, чего ранее не было бы в чувствах». В Индии, похоже, этот принцип не имеет ценности: индийское мышление и индийская образность лишь присутствуют в чувственном мире, но не выводятся из него. Несмотря зачастую на поразительную чувственность, эти образы по своей подлинной сущности внечувственны, если не сказать — сверхчувственны. Это не чувственный мир тела, цветов и звуков, это не человеческие страсти, возрождаемые творческой силой индийской души в преображенной форме или с реалистическим пафосом. Скорее, это иной мир метафизической природы, лежащий ниже или выше земного; из него прорываются в знакомую нам земную картину странные образы. Если внимательно приглядеться к производящим необычайное впечатление воплощениям богов в исполнении танцоров катхакали на юге Индии, мы не увидим ни одного естественного жеста. Все тут странно, недо- или сверхчеловечно. Танцоры не ходят по-людски, но скользят, думают не головой, но руками. Даже человеческие лица прячутся под голубой эмалью масок. Знакомый мир не предлагает ничего хоть сколько-нибудь сравнимого с этим гротескным великолепием. Такого рода зрелище как бы переносит нас в мир сновидений — единственное место встречи с чем-то отдаленно схожим. Но танцы катхакали и храмовые скульптуры вовсе не являются ночными призраками; это динамически напряженные фигуры, во всем сообразные и органичные до мельчайших подробностей. Это не пустые схемы и не отпечатки какой-то реальности; скорее, это еще не возникшие, потенциальные реальности, которые в любое мгновение готовы переступить порог бытия.

909 Тот, кто всем сердцем предается этим впечатлениям, быстро замечает, что индийцам названные образы отнюдь не кажутся сновидческими: для них это реальность в полном смысле слова. А в нас эти образы затрагивают нечто безымянное своей почти ужасающей жизненностью. Чем глубже они захватывают, тем заметнее сновидческий характер нашего чувственного мира — мы пробуждаемся от снов нашей самой непосредственной действительности и вступаем в мир богов.

91 °Cначала европеец замечает в Индии явленную телесность во всем. Но иную Индию наблюдает сам индиец, не такова его действительность. Действительность — то, что действует. Для нас действенно то, что связано с миром явлений, а для индийца действительна душа. Мир для него — видимость, подлинность которой близка тому, что мы называем сновидением.

911 Это странное противоречие между Востоком и Западом выражается наиболее отчетливо в религиозной практике. Мы говорим о религиозной возвышенности и возбуждении. Бог для нас — Владыка мироздания, мы следуем заповедям любви к ближнему, а в наших церквях с острыми шпилями установлены алтари. Индиец же рассуждает о дхьяне («созерцании»), медитации и погружении в себя; божество пребывает во всем, прежде всего в человеке. От внешнего здесь движутся к внутреннему; в старых индийских храмах алтари опущены на два-три метра ниже уровня земли; то, что мы стыдливо скрываем, для индийца — священный символ[884]. Мы верим в деяние, а индиец — в неподвижное бытие. Наша религиозная практика заключается в молитве, поклонении и распевании гимнов; главнейшим упражнением индийца является йога, погружение в состояние, которое мы назвали бы бессознательным, но которое сам он полагает состоянием наивысшего сознания. С одной стороны, йога есть нагляднейшее проявление индийского духа, а с другой стороны, она выступает как тот самый инструмент, с помощью которого и достигается особое состояние.