О Пушкине, o Пастернаке

Вопрос о том, какую из двух «Ифигений» Глюка подразумевал Пушкин, не имеет однозначного решения. С одной стороны, увертюра к «Ифигении в Авлиде» была больше на слуху; ее часто исполняли в концертах (причем с окончанием, которое долгое время ошибочно приписывалось Моцарту); о ней восторженно писали европейские и русские критики. «Королевой и моделью жанра» назвал ее Сезар Гардетон, приписавший Жан-Жаку Руссо следующее высказывание: «Почему все без конца повторяют, что человек не способен достичь совершенства. Что до меня, то я знаю три совершенные творения: четвертую песнь Энеиды, колоннаду Лувра и увертюру Ифигении» (Gardeton 1822: 309). В июльском номере «Московского телеграфа» за 1830 год Пушкин мог прочитать статью В. Ушакова о «Дон-Жуане» Моцарта и его московской постановке, где имелся следующий пассаж: «Знаменитый Глюк, который может называться философом-музыкантом, приобрел вековую славы сочинением оперы: Ифигения в Авлиде. Увертюра сей пьесы соединена с интродукциею, так что занавес открывается и оркестр продолжает играть, сопровождая поющий на сцене хор. Таким образом сия знаменитая симфония остается неоконченною и не может быть играна отдельно от самой оперы. Моцарт приделал к ней окончание» (Ушаков 1830: 116). Кроме того, миф о жертвоприношении Ифигении, положенный в основу оперы, был хорошо известен Пушкину по одноименной трагедии Расина, где усматриваются некоторые параллели к сюжету МиС (Пушкин 1999: VII, 799).

С другой стороны, сама последовательность упоминаний о Пиччини и «Ифигении» указывает скорее на «Ифигению в Тавриде», так как она была написана и поставлена после парижского триумфа итальянского композитора и в непосредственном соревновании с ним (отмечено в примечаниях Г. Г. Красухина к МиС — Люблю я вас 1989: 529). Именно «Ифигенией в Тавриде» Глюку удалось затмить своего соперника и, как позже выяснилось, одержать над ним убедительную победу, ибо одноименная опера Пиччини, поставленная в Париже двумя годами позже, не имела успеха. Даже Мармонтель вынужден был признать, что в поединке «Ифигений» его кумир уступил (см. Marmontel 1818–1819: II, 156–157).

…завистником презренным, / Змеей, людьми растоптанною, вживе / Песок и пыль грызущею бессильно? — Уподобление зависти (завистника) змее — топос европейской литературы, восходящий к одному из «Понтийских посланий» Овидия. Ср.: «livor, iners vitium, mores non exit in altos, / utque latens ima vipera serpit humo» (Ex Ponto, III, 3, 101–102: «Зависть, порок трусливых, не входит в высокие натуры, а ползет тайной змеей по земле». Во французском переводе XVIII века: «L’ envie est un passion basse et rampant, qui pique et mord en secret comme la vipère; elle ne peut trouver entrée dans une aussi belle ame…» — Ovide 1799: 224; Библиотека Пушкина 1910: 304, № 1232). До Пушкина в той или иной форме встречается у многих русских поэтов — Ломоносова, Державина, Радищева, Гнедича, Батюшкова, Рылеева, Дельвига, Вяземского и др. (Григорьева 1969: 223–226). Из безусловно известных Пушкину западных примеров стоит упомянуть финальные строки рассуждения в стихах Вольтера «О зависти» («De l’ envie», 1734; подробнее см. о нем в преамбуле к коммент.), олицетворение «змеи зависти» в «Полигимнии» Мармонтеля (см. о ней выше; Пушкин 1999: VII, 800), а также стихи из поэмы Барри Корнуола «Марциан Колонна»: «And envy, like the serpent’s twining coil, / Ran round his heart and fixed its station there» (Cornwall 1822: III, 10: «И зависть, как сдвоенное кольцо змеи, обхватила его сердце и укоренилась в нем»).

В изобразительном искусстве змея также может выступать как аллегория зависти. Именно это значение, по замыслу скульптора Фальконе, имеет полураздавленная змея под копытами коня на знаменитом памятнике Петру I в Петербурге (Каганович 1982: 88–89). Так же интерпретировалась символика змеи в ряде ранних описаний памятника на разных языках. Ср., например: «Бодрый его [Петра] конь означает неутомимые подвиги; он попирает змия зависти» (Георги 1794: 89; Библиотека Пушкина 1910: 26, № 86); «…allegorical figure of the serpent of envy spurned by the horse» (Granville 1829: 423; перевод: «…аллегорическая фигура змеи зависти, попираемой конем»).

Образ змеи, которая грызет песок и пыль, отсылает одновременно к ветхозаветному проклятию змея («И сказал Господь Бог змею: <…> ты будешь ходить на чреве своем и будешь есть прах [церковнослав. „землю“; франц. „la terre“] во все дни жизни твоей. И вражду положу между тобою и женою, и между семенем твоим и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову [франц.: „te brisera la tête“], а ты будешь жалить его в пяту» — Бт. 3:14) и к лексике «Оды… на взятие Хотина 1739 года» Ломоносова (ср.: «И хвост песок и пыль мутит»; «Пусть злобна зависть яд свой льет, / Пусть свой язык, ярясь, грызет» — Ломоносов 1986: 62, 68).