О Пушкине, o Пастернаке

В «Уроках английского» мотив любви-звезды тоже появляется в первой строфе и тоже связывается с Дездемоной. Правда, Пастернак трансформировал распространенное поэтическое клише «звезда любви» (с Заремой, «звездой гарема», во главе длинного списка) в нетривиальное уподобление любви звезде, по всей видимости, путеводной, у которого в русской поэзии очень мало значимых прецедентов. По всей вероятности, он отталкивался от прославленного 116‐го сонета Шекспира («его лучшего сонета», по оценке У. Вордсворта), где на таком же уподоблении верной любви путеводной звезде строится сложная «морская» метафора:

<…> love <…>
<…> is an ever-fixed mark
That looks on tempests and is never shaken;
It is the star to every wandering bark,
Whose worth’s unknown, although his height be taken[512]

[Букв. пер.: Любовь <…> — это навечно поставленный маяк, / Который смотрит на штормы и остается непоколебим; / Это звезда для каждого корабля, сбившегося с пути — / Ее магическая сила непостижима, хотя высота над горизонтом исчислима.]

От Фета идет центральная для «Уроков английского» тема целительного пения и, главное, сама идея сестринства Офелии и Дездемоны:

Я болен, Офелия, милый мой друг!
        Ни в сердце, ни в мысли нет силы.
О, спой мне, как носится ветер вокруг
        Его одинокой могилы.

Душе раздраженной и груди больной

        Понятны и слезы, и стоны.
Про иву, про иву зеленую спой,
        Про иву сестры Дездемоны[513].

По наблюдению И. П. Смирнова, «Уроки английского» перекликаются со стихотворением Фета «Я болен, Офелия, милый мой друг!» «как дословно (ср. в обоих случаях повторное упоминание „ивы“), так и в плане тематики, которую составляет аналогия между двумя шекспировскими героинями»[514].

Возможно, Пастернак знал также и рассуждение о сестринстве Дездемоны и Офелии в книге Виктора Гюго о Шекспире (1864):

Эти две невинные женщины, обманутые любовью, не находят утешения. Дездемона поет песню об иве, под которой ручей унес Офелию. Они сестры, хотя не знают друг друга; они сродственны душой, хотя у каждой своя драма. Ива трепещет <«le saule frissonne». — А. Д.> над ними обеими. В таинственной песне <«le mystérieux chant». — А. Д.> оскорбленной женщины, которая вскоре должна умереть, проплывает смутный призрак утопленницы с распущенными волосами[515].

Два словосочетания, которые выше, в цитате из Гюго, я привел по-французски, встречаются в «Офелии» («Ophélie») Рембо, где «трепещущие ивы» («les saules frissonnants») рыдают на плече героини, а сама она слышит «таинственную песнь» («un chant mystérieux») золотых звезд. Рембо впервые в мировой поэзии осмыслил и представил образ Офелии как вечный символ или, говоря словами И. Анненского, как «вечную Офелию, которая может существовать только символически, в бессмертной иллюзии слов»[516]. У него

По сумрачной реке уже тысячелетье
Плывет Офелия, подобная цветку;
В тысячелетие, безумной, не допеть ей
Свою невнятицу ночному ветерку[517]

.

Для Рембо Офелия — жертва своего неудовлетворенного и неудовлетворимого стремления к свободе, Богу, любви, к бесконечному:

Свобода! Небеса! Любовь! В огне такого
Виденья, хрупкая, ты таяла, как снег;
Оно безмерностью твое глушило слово
— И Бесконечность взор смутила твой навек.

Побежденная, потерявшая дар связной речи, она обречена навсегда оставаться между двумя мирами как белый ночной призрак, плывущий по черной реке и видимый лишь поэту-провидцу: