О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Так сближался Пушкин с лучшими нашими писателями. Они рано отгадали в нём силу гениальную и с радостным участием приняли в свой круг. В то время русская литература разделялась на два стана. Российская академия с председателем своим А. С. Шишковым, и Беседа любителей русского слова с Державиным, кн. Шаховским, Хвостовыми и проч., строго держась старых правил искусства, завещанных Лагарпом и Буало, чуждались нововведений, восставали на Карамзина и Жуковского, ещё любили громозвучные и высокопарные оды, уже осмеянные остроумным автором Чужого Толка[205], и усердно испещряли произведения свои славянскими словами и оборотами Рассуждение о старом и новом слоге, соч. А. С. Шишкова (1803) Новый Стерн, комедия кн. Шаховского (1807) явно направлены были против Карамзина. Молодые последователи и поклонники сего последнего решились отвечать. В. Л. Пушкин защищался от академических нападок Шишкова. В 1812 году Д. В. Дашков был исключён из С.-Петербургского общества любителей словесности за насмешливый панегирик графу Д. И. Хвостову, торжественно прочтённый в заседании общества[206]. В 1815 году литературная брань возгорелась с новою силою. Кн. Шаховской написал и поставил на сцену комедию: Липецкие воды, в которой представил в смешном виде Жуковского под именем унылого балладника Фиалкина. Это подало повод друзьям Жуковского образовать свой кружок и самим действовать. Возник знаменитый Арзамас[207], немилосердно преследовавший насмешками, пародиями, похвальными речами и пр. Беседу и Академию. В Арзамасе тотчас приняли живое участие лучшие писатели, даровитые любители словесности, и назвались именами, взятыми из баллад Жуковского, секретаря Арзамаса.

О весёлых собраниях нового литературного общества услышал в Москве страстный любитель всякого рода шуток, каламбуров и острот Василий Львович Пушкин; разумеется, он тотчас захотел принять в них участие, сам выбрал себе имя Вот (столь часто повторяемое в балладах) и в декабре 1815 года приехал в Петербург. Арзамасцы торжественно, с разными обрядами, приняли его и как старейшего между ними назвали старшиною или Старостою Арзамаса.

Мы сочли нужным упомянуть обо всём этом для того, чтобы читателям понятно было следующее письмо Пушкина к Василью Львовичу, как нельзя лучше изображающее отношения их, неизвестно почему называемые г. Гаевским далеко не дружественными[208].

Тебе, о Нестор Арзамаса,
В боях воспитанный поэт,
Опасный для певцов сосед[209]
На страшной высоте Парнаса,
Защитник вкуса, грозный Вот!
Тебе, мой дядя, в новый год,
Веселья прежняго желанье,
И слабый сердца перевод —
В стихах и прозою посланье.

«В письме вашем вы называли меня братом; но я не осмелился назвать вас этим именем, слишком для меня лестным.

Я не совсем ещё рассудок потерял,
От рифм вакхических шатаясь на Пегасе:
Я знаю сам себя, хоть рад, хотя не рад…
Нет, нет, вы мне совсем не брат:
Вы дядя мой и на Парнасе».

«Итак, любезнейший из всех дядей поэтов здешнего мира, можно ли мне надеяться, что вы простите девятимесячную беременность пера ленивейшего из поэтов-племянников.

Да, каюсь я конечно перед вами:
Совсем не прав пустынник-рифмоплёт;
Он в лености сравнится лишь с богами;
Он виноват и прозой и стихами:
Но старое забудьте в новый год».

«Кажется, что судьбою определены мне только два рода писем, обещательные и извинительные; первые, в начале годовой переписки, а последние при последнем её издыхании. К тому же приметил я, что и все они состоят из двух посланий; это, мне кажется, непростительно.

Но вы, которые умели
Простыми песнями свирели
Красавиц наших воспевать,
И с гневной музой Ювенала
Глухого варварства начала
Сатирой грозной осмеять,
И мучить бедного Ослова
Священным Феба языком,
И лоб угрюмый Шутовскова
Клеймить единственным стихом!
О вы, которые умели
Любить, обедать и писать —
Скажите искренно — ужели
Вы не умеете прощать?»

«Напоминаю о себе моим незабвенным; не имею больше времени, но… надобно ли ещё обещать? Простите, вы все, которых любит моё сердце и которые любите ещё меня…