О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к её ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами![349]
                   ^________
Среди зелёных волн, лобзающих Тавриду,
На утренней заре я видел Нереиду.
Сокрытый меж олив, едва я смел дохнуть:
Над ясной влагою полубогиня грудь
Младую, белую как лебедь, воздымала,
И пену из власов струёю выжимала[350]

.

В Элегии: Редеет облаков летучая гряда уже явно заключена биографическая подробность, какая именно, мы теперь не знаем:

Я помню твой восход, знакомое светило,
Над мирною страной, где всё для сердца мило,
Где стройны тополи в долинах вознеслись,
Где дремлет нежный мирт и тёмный кипарис,
И сладостно шумят таврические[351]

волны.Там некогда в горах, сердечной думы полный,
Над морем я влачил задумчивую лень,
Когда на хижины сходила ночи тень,
И дева юная во мгле тебя искала
И именем своим подругам называла.

Когда, против воли Пушкина, напечатаны были в 1824 году, в Полярной Звезде, три последние приведённые нами стиха, Пушкин огорчился таким обнародованием его тайны и писал издателю А. А. Бестужеву: «Мне случилось когда-то быть влюблёну без памяти. Я обыкновенно в таком случае пишу элегии, как другой… Бог тебя простит, но ты осрамил меня в нынешней Звезде, напечатав три последние стиха моей элегии… Что ж она подумает? Обязана ли она знать, что она мною не названа… что элегия доставлена тебе Бог знает кем, и что никто не виноват. Признаюсь, одной мыслью этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов на свете»[352].

К Гурзуфу, кажется, относится и стихотворение: О дева роза, я в оковах, в котором Пушкин говорит о соловье, влюблённом в розу. По всему вероятию, он писал там и свои замечания о донских и черноморских козаках, упоминаемые им в письме к брату и теперь утраченные, и там же занялся и набросал первые отрывки новой поэмы, Кавказский Пленник[353].

Пушкин прожил на южном берегу три недели, если не ошибаемся, до второй половины сентября. Как ни хороша была тамошняя жизнь, но срок отпуска кончался. Раевский должен был возвратиться на службу в Киев. Вместе с сыном и Пушкиным он поехал вперёд; семейство его осталось на время в Гурзуфе, и соединилось с ним, кажется, в Бахчисарае. Путь лежал по крутым скалам Кикениса. «По горной лестнице взобрались мы пешком,— пишет Пушкин к Дельвигу,— держа за хвост татарских лошадей наших. Это забавляло меня чрезвычайно и казалось каким-то таинственным восточным обрядом. Мы переехали горы, и первый предмет, поразивший меня, была берёза, северная берёза! Сердце моё сжалось: я начал уж тосковать о милом полудне, хотя всё ещё находился в Тавриде и ещё видел и тополи и виноградные лозы, Георгиевский монастырь и его крутая лестница к морю оставили во мне сильное впечатление. Тут же видел и баснословные развалины храма Дианы. Видно, мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических: по крайней мере тут посетили меня рифмы». Пушкин разумеет своё послание к Чадаеву: К чему холодные сомненья, под которым находим отметку: «С морского берега Тавриды», и в двух стихах которого дан отчёт о тогдашнем состоянии души его:

Но в сердце, бурями смиренном,
Теперь и лень и тишина[354]

.

«В Бахчисарай,— продолжает он,— приехал я больной. Я прежде слыхал о странном памятнике влюблённого хана. К[355] поэтически описывала мне его, называя la fontaine des larmes[356]. Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан: из заржавой железной трубки по камням падала вода. Я обошёл дворец с большой досадой на небрежение, в котором он истлевает, и на полуевропейские переделки некоторых комнат, N. N. почти насильно повёл меня, по ветхой лестнице, в развалины гарема и на ханское кладбище.

Но не тем
В то время сердце полно было…

Лихорадка меня мучила».