Дальше следовали такие подробности, что уже нельзя было отдать стихов той, кому они назначались[409]
.Кроме того, временными предметами внимания, а иногда и минутной любви Пушкина в Кишинёве была молодая молдаванка Россети, которой ножки, как все уверены там, будто воспеты в первой главе Онегина, потом Пульхерия Егоровна Варфоломей,
вышедшая за греческого консула в Одессе г. Мако; девица Прункул и другие.Случаи к любезностям и болтовне с женщинами, до которой Пушкин всегда был большой охотник, всего чаще представлялись в танцах. Пушкин охотно и много танцевал. Ему нравились эти пестрые собрания, где турецкая чалма и венгерка появлялись рядом с самыми изысканными, выписанными из Вены, нарядами. В Кишинёве тогда славились и приглашались на все вечера домашние музыканты боярина Варфоломея, из цыган. «В промежутках между танцами,— рассказывает В. П. Горчаков,— они пели, аккомпанируя себе на скрипках, кобзах
и тростянках, которые Пушкин по справедливости называл цевницами. И действительно, устройство этих тростянок походило на цевницы, какие мы привыкли встречать в живописи и ваянии… Пушкина занимала известная молдаванская песня тю юбески питимасура, и ещё с бóльшим вниманием прислушивался он к другой песни ардема, фридема, с которою породнил нас своим дивным подражанием в поэме Цыганы: Жги меня, режь меня. Его занимала и мититика — пляска с пением, но в особенности так называемый сербешти» (сербская пляска)[410]. Пушкин попросил кого-то положить на ноты упомянутую цыганскую песню и впоследствии напечатал эти ноты[411].Кстати, о балах и танцах. В Кишинёве до сих пор Пушкину приписываются разные стишки, и в том числе следующие, которые мы приводим, потому что, хотя они, вероятно, и не его, но отчасти изображают тамошнее общество:
Катакази
— губернатор; Стамо, урождённая Симфераки — супруга одного дипломатического чиновника.Вот ещё стихи, уже в самом деле пушкинские. Они принадлежат, собственно, к январю 1823 года, но этого рода отношения оставались одни и те же. Прошёл слух, что в один из понедельников Варфоломей намерен дать большой бал и пригласить славных музыкантов Якутского полка (стоявшего перед тем с Воронцовым в Мобеже). Пушкина, как и всех, занимал этот бал, и, желая разузнать о нём, он писал В. П. Горчакову записку:
Выше замечено, что оживлению Кишинёва много способствовали стоявшие в нём войска. Пушкин по целым дням проводил с офицерами генерального штаба и 16-й дивизии и близко познакомился с военным бытом. «Жизнь армейского офицера известна, рассказывает он в повести Выстрел
(черты которой очевидно принадлежат Кишинёву). Утром ученье, манеж, обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером — пунш и карты». Но осенью 1821 года эта жизнь, хотя и шумная, но довольно однообразная, вдруг получила новое движение и заволновалась. Пронёсся слух, что войска двинутся в поход и что объявлена будет война с Турцией. Этой войны тогда несколько раз ожидали. И за границей, и у нас, все были уверены, что наши напряжённые отношения с Турцией должны неминуемо повести к взрыву и что император Александр открытым образом вступится за греков, которые тогда начали борьбу уже в самой Греции и на островах Архипелага. На недавнем конгрессе в Люблянах (Лайбахе) Меттерних едва-едва успел отвести глаза императору Александру от Греции. Слухи о войне взволновали Кишинёв и Пушкина. 29 ноября пишет он стихи Война, из которых можно заключить, что, по крайней мере на ту минуту, вспыхнуло в нём давнишнее желание поступить в военную службу: