О русском акционизме

— Показать, что она нищенствует, негде жить, что у нас такая жизнь, что богатые богатеют, нищие нищают. И я, нищая, болею туберкулезом, я болею, я умираю, а дети в детдом пойдут, а старшую дочь на панель отправят. Это акция или нет?

— Я думаю, что в каком-то смысле — да, безусловно. Но только в том смысле, что она что-то демонстрирует…

— Ты хочешь сказать, что акция — это отражение жизни, но не сама жизнь? Нельзя просто взять и показать, что я так живу, и это будет акция.

— Акция создает смысловой прецедент.

И в этом смысле она всегда добавляет новую ситуацию, которая по всем установленным правилам этого места просто не должна была возникнуть ни при каких обстоятельствах.

— Ты часто думаешь, что было бы, если бы…

— Нет.

— Когда мы говорили про твои первые акции, то ты сказал, что потом в акциях не отступался от своей идеи, потому что понимал, если сейчас сломаешься, все то будет аннулировано.

— Да.

— И в контексте этого я хочу спросить. Не кажется ли тебе, что ты оказался неким заложником собственных акций? Что ты говоришь о свободе, а тут ты не свободен в этой своей свободе?

— Безусловно, каждый человек — заложник своей идеи. Если есть какой-то принцип, сразу появляется его заложник.

— Я могу сейчас пойти в горы, поставить там палатку и жить всю жизнь, а могу выйти замуж за миллионера и жить во дворце. Но ты не можешь зажить супербуржуазной жизнью, даже если однажды проснешься и поймешь, что всего этого я больше не хочу, а хочу, чтобы у меня был бархатный диван. Но как только ты купишь себе его, все твои акции будут аннулированы.

— Скорее всего, если ты решишь съездить куда-то на год, тебе придется много подумать, сколько всего ты потеряешь, пока тебя не будет целый год Это фантастическая такая ситуация, что каждый свободен, и думать, что человек, предприниматель, бизнесмен или какой-нибудь человек жива лучше, чем обычный работник. Не факт.

— Я не говорю о том, что все свободны, а ты тут один несвободный оказался в своих акциях. Я про то, что у тебя больше рисков. Как только ты вдруг просыпаешься и понимаешь, что ты хочешь жить совершенно другой жизнью, полностью другой, то ты перечеркиваешь.

— Если это об аскезе, то я вообще думаю, что здесь нет аскетов. Здесь ни у кого нет идеи, умертвить плоть, чтобы привести себя к прозрению и покою. Я вообще ничего не теряю. Скорее наоборот, я не живу пустыми надеждами. Я ни на кого не работаю и занимаюсь тем делом, которое выбрал сам. И я занимаюсь им потому, что мне это интересно. Если ты про то, что я не могу поменяться, то я меняюсь. Только если это преобразование, а не оппортунизм и движение в унылое прошлое.

— Вопрос по поводу самовыражения и детей. Есть ли какая-то грань в потенциальном

самовыражении твоих детей, которую ты бы и не хотел, чтобы они переходили? Если дети захотят самовыражаться, начиная от каких-то и субкультур и заканчивая полным уходом в лес, и монахи…

— О том, чего бы я не хотел для детей?

— Чего бы ты не хотел точно?

— Я бы не хотел… Террористками, трансвеститками, фашистками, шлюхами, кем угодно. Я бы не хотел бы, чтобы они подчинились каким-то догмам, которые сделают их жизнь невыносимой.

— А если они будут употреблять тяжелые наркотики?

— Значит, они будут наркоманками. Но это было бы очень плохо. Потому что наркотики…