О русском национальном сознании

Откуда эта резкость, эта беспощадность приговора? Если действительно разобраться в конкретном существе дела, нельзя не прийти к выводу, что отрицание продиктовано здесь как раз уверенностью в необходимости и возможности становления великой русской культуры и осознанием начала этого становления. Здесь нет никакого парадокса. Ни один серьезный мыслитель не будет упрекать свой народ за то, что он ничему не научил человечество, если не видит реальных возможностей для этого. А Чаадаев не только видел эти возможности в современной ему русской культуре, но был убежден в их близком осуществлении.

«У меня есть глубокое убеждение, — писал он, — что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество… Мы… предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества». Резкость первого чаадаевского «Письма» объясняется именно тем, что это «призвание», в котором он «глубоко убежден», пока еще не было осуществлено русской культурой. Но Чаадаев писал об этом с острым и неопровержимым чувством того, что новая русская культура — на пороге зрелости, что, в частности, его собственная бесстрашная мысль есть свидетельство и выражение этой непосредственно наступающей зрелости.

В самом деле: проходит всего каких-нибудь два-три года после создания «Писем», и вот в 1831 году (то есть за пять лет до опубликования первого «Письма») Чаадаев пишет Пушкину: «Я только что увидал два ваших стихотворения. Мой друг, никогда еще вы не доставляли мне такого удовольствия. Вот, наконец, вы — национальный поэт; вы угадали, наконец, свое призвание. Не могу выразить вам того удовлетворения, которое вы заставили меня испытать… Стихотворение к врагам России в особенности изумительно; это я говорю вам[51]. В нем больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране… Мы пойдем вперед; когда угадал… малую часть той силы, которая нами движет, другой раз угадаешь ее… наверное всю. Мне хочется сказать: вот, наконец, явился наш Дант…»

Проходит еще четыре года, и Чаадаев пишет (кстати, все еще до опубликования «Письма» в «Телескопе»[52]): «…я держусь того взгляда, что Россия призвана к необъятному умственному делу… Поставленная вне того стремительного движения, которое уносит там умы, имея возможность спокойно и с полным беспристрастием взирать на то, что волнует там души и возбуждает страсти, она, на мой взгляд, получила в удел задачу дать в свое время разгадку человеческой загадки…» Русская мысль, по словам Чаадаева, свободна «от всяких предрассудков, от всяких эгоизмов, замедляющих еще в старом обществе конечное развитие разума», и способна к «могучему порыву, который должен… перенести нас одним скачком туда, куда другие народы могли прийти лишь путем неслыханных усилий и пройдя через страшные бедствия», к «широкой мысли, которая у других могла быть лишь результатом духовной работы, поглотившей целые века и поколения».

Нельзя не видеть, что мысль Чаадаева совершенно верно характеризует тот невиданный рывок вперед, который совершила русская культура в немногие годы после Декабря.

«Нам незачем бежать за другими: нам следует откровенно оценить себя, понять, что мы такое, выйти из лжи и утвердиться в истине. Тогда мы пойдем вперед, и пойдем скорее других, потому что пришли позднее их, потому что мы имеем весь их опыт и весь труд веков, предшествовавших нам», — пишет Чаадаев в том же 1835 году. Это удивительно проницательное определение того, что совершалось тогда в русской культуре, что осуществляли Пушкин, Гоголь, Тютчев.

Правда, Чаадаев пока не считает, что становление великой русской культуры уже произошло; он только верит, что мы скоро «сравняемся, не только по наружности, но и на самом деле, с народами… а может статься, и быстро перегоним их, потому что… мы не удручены, подобно им, тяжелым прошлым, не омрачены закоснелыми предрассудками, и пользуемся плодами всех их изобретений, напряжений и трудов».

Но вместе с тем Чаадаев уже в 1836 году писал о мировом значении творчества Пушкина: «Особенно очаровали меня в нем его полная простота, утонченность вкуса, столь редкие в настоящее время, столь трудно достижимые в наш век, век фатовства и пылких увлечений, рядящийся в пестрые тряпки…» (Любопытно, что его характеристика совпадает с широкоизвестными позднейшими суждениями о Пушкине Проспера Мериме, который считал Пушкина величайшим поэтом века[53].)