О русском рабстве, грязи и «тюрьме народов»

Тогда же он написал «Избирательную платформу РСДРП», «К вопросу о некоторых выступлениях рабочих депутатов», «К вопросу об аграрной политике (общей) современного правительства». Рукопись «К вопросу о национальной политике» — в ряду прочих.

В. И. Ленин.

Владимир Ильич удачно перефразировал Маркса, который, в свою очередь, позаимствовал яркий образ у Астольфа де Кюстина. Так появился штамп «Россия — тюрьма народов».

Тем, кто рассуждает о «тюрьме народов», обычно невдомек, что впервые назвал Россию «тюрьмой» французский писатель и путешественник маркиз Астольф де Кюстин (1790 — 1857).

Книга Астольфа де Кюстина, «Россия в 1839 году» впервые увидела свет в Париже в 1843 году. На русский язык ее не переводили до XX века, но французским языком в царской России владело все дворянство (даже лучше, чем родным русским) и все образованные люди того времени (куда как совершеннее, чем в наше время — английским). После прочтения этого опуса, российский читатель «вдруг» узнал много любопытного о своей стране. Оказалось, что «сколь ни необъятна эта империя, она не что иное, как тюрьма, ключ от которой хранится у императора».[47] Вот и получается, что поскольку у Николая I хранятся ключи от тюрьмы, то кто он? Правильно! Он — «тюремщик одной шестой земного шара».

После этой книги наша интеллигенция «прозрела» и с упоением начала повторять почти готовые афоризмы: «Россия — тюрьма», «Император — тюремщик России». Не участвовать в легком интеллектуальном диссидентстве было, конечно же, очень неинтеллигентно. Благодаря частому повторению и постоянному цитированию, образ России как «тюрьмы» вошел в русский язык в качестве метафоры.

При этом де Кюстин вообще ничего не говорил о межнациональных отношениях. Тем более, он не осуждал угнетения нерусских народов империи, да, похоже, и ничего не знал как раз о таком положении. Если учесть, что маркиз просто с упоением хватался за любую, даже самую незначительную возможность сказать о России хоть какую-нибудь гадость, это очень характерно. Если уж Кюстин ничего не сказал о национальной политике Российской империи, значит, действительно не нашел, к чему прицепиться. А мужчина он был въедливый.

Удивительно, но к самому русскому народу — в смысле к простонародью, маркиз относится очень неплохо.

«Национальное для общества, — не устает повторять он, — то же, что природное для местности; существуют первобытная краса, сила и безыскусность, которые ничто не может заменить».[48] Может, и тут дело не столько в политике, сколько в… скажем так — в чисто физических характеристиках народа?»

То-то он с откровенным восторгом описывает именно ВНЕШНОСТЬ крестьян. Не культуру, не психологию, не поведение — ничего этого, не зная русского языка, он не ведает. Но с удовольствием описывает «античные» профили крестьян, их мускулистые тела и «восточную негу» крестьянок.

Говоря о «России — тюрьме», Кюстин имел в виду не национальное угнетение, а подчиненное, по его мнению, униженное положение всех народов и сословий, всех вообще людей, находящихся под властью российского императора. Он говорил об отсутствии в России гражданского общества и независимого общественного мнения, способного противостоять воле монарха. О колоссальной власти Николая, которая по своей необъятности приближалась к власти турецкого султана или персидского шаха.

Кюстину, как никому другому, удалось создать яркий и по-своему публицистически талантливый образ гигантской империи страха, — страны, где человек беззащитен перед государственной машиной. «Российская империя, — пишет он, — это лагерная дисциплина вместо государственного устройства, это осадное положение, возведенное в ранг нормального состояния общества».

Астольф де Кюстин.

«Вся Россия — тюрьма, — писал французский аристократ, — ключи от которой лежат у императора». Николай I, «как честный офицер», был столь потрясен неблагодарностью француза, что не нашел ничего лучшего, чем запретить его книги о России. Этим сильно добавил ему популярности в кругах отечественной интеллигенции.

Через всю книгу проходит страх перед Сибирью, хотя, признается он, «и сама Сибирь — та же Россия, только еще страшнее».[49]

С пафосом, достойным Радищева, Некрасова или Чернышевского, он описывает положение крепостных крестьян, всеобщее бесправие и откровенную полицейскую слежку. «В России, — говорит Кюстин,[50] — я стал демократом».