О сапожнике Матоуше и его друзьях

Как только зашло солнце, нагруженная телега загремела по дороге в гору. На ней лежали дрова, хворост, старые метлы, полусгнившие корыта, развалившиеся сундуки, бочонки без обручей и прочий хлам, пригодный для костра. Были здесь и старые лошадиные хомуты и пучки кудели, чтобы лучше горел костер. Обочины дороги стали черными от множества людей, спешивших на холм. Крестьяне несли на плечах связки соломы или охапки хвороста. А когда на небо высыпали первые звезды, запылал костер, языки пламени взвились к облакам и осветили широкие горные долины.

Так сжигали барщину. Люди искренно верили, что вместе с этим старым хламом, который они принесли сюда, сгорит и воспоминание о нищете, позоре, рабстве. Люди бросали в огонь свои заботы и горести. Как это пламя и жаркие искры, летящие вверх, взмывала к небу и сама надежда.

Матоуш бегал от одного к другому и был так возбужден, что на радостях готов был спалить даже родную избу. Заметив, что батрак Михал, пыхтя от усталости, тащит в гору на тачке какой-то груз, он помчался ему навстречу и стал помогать, крича:

— Староста выставил бочку пива. Сейчас выпьем!

И они выпили. Ликование, пение, буйные возгласы, шум, смех разносились по деревне, укрывшейся в долине между деревьями, эхом раздавались над лесами, которые чернели на горных скатах и казались темнее ночи. Старый сапожник пил тоже, но был молчалив. Ему не давала покоя одна мысль: можно или нет? Наконец он решился и встал перед старостой со словами:

— Антонин (обычно он называл его просто Тондой), какие мы есть — такие и есть.

Они подали друг другу руки и выпили на мировую. В ночную тьму взвивались красные языки пламени с красной верой, с красной надеждой, и над всем этим разносился призыв из старой крестьянской молитвы:

Пусть черт возьмет панов!

— Что это за огонь на Врановских горах? Ян, сходи посмотри. Не пожар ли где?

Так говорила, придя с улицы, жена Казды из Войкова сидящему за столом мужу. Усадьба Казды была самой большой в округе, и сам он ростом был выше всех крестьян. И не только это: он был сильнее врановского старосты, а это, милые мои, что-нибудь да значило. Поэтому Казда славился по всему краю и был первым на всех гуляньях.

Он пошел на холм.

— Староста, что это вы тут празднуете?

— Барщину сжигаем! — рассыпался эхом ответ окружавшей костер толпы. Ему рассказали, какую бурю подняла Вена.

Казда радостно рассмеялся и погрозил кулаком в сторону панского двора.

— Ну, управляющий, и ты, проклятый приказчик, на рождество это было в последний раз!

Его стали расспрашивать, и он рассказал:

— Я должен весь год каждый день работать на барщине с парой лошадей и телегой. «Ну, раз каждый день, то уж каждый день», — подумал я и в рождество приехал рано утром, еще затемно, на двор в замок. Хлопаю кнутом, стучусь в людскую, прошу работы. Собрались тут батраки и батрачки, давай хохотать. Знают, что это я над господами издеваюсь. Сначала пришел приказчик, обозлился, потом эконом, а когда поднялся шум, притащился и злющий управляющий. Кричит, что сегодня большой праздник, что я приехал только назло, чтобы поднять их на смех и испортить им праздник. Я говорю, что обязан каждый день работать на барщине. Ну вот… кричим мы друг на друга. «Я из тебя эту наглость выбью», — цыкнул он на меня и велел приказчику послать за стражником. Пришел этот усатый черт, и набросились все на меня. Я уже видел перед собой лавку и розги. Не стерпел я, черт возьми!.. Схватил оглоблю… и начал ею орудовать. А как они удирали, лучше не спрашивайте: сначала управляющий с экономом, потом приказчик, а потом и стражник.

Он расправил сильные плечи и засмеялся.

— Ну, а потом так все и обошлось?

— Отомстили мне, подло отомстили… У меня одна дочка — Кристина. Хорошая девушка: веселая, как козочка, а певунья — как птичка весной. На другой день, на праздник святого Стефана, когда у нас сменяется дворня, прислали ко мне опять этого усача: мол, Кристина должна с ним идти в дворню, да сейчас же.

Он замолчал.

— И чем же дело кончилось?

— Дочка и мать заревели. Но что же делать: им исстари дано право брать себе в прислуги любую девушку из крепостных. Я спросил, к кому посылают ее. Сказали, что к казначею, к этому старому холостяку… Вы же знаете, что это за птица…

— Да, братцы, эта птица тянется к бабам и воркует круглый год, — засмеялись стоявшие вокруг.

— Тогда нам было не до смеха. Девушка молодая… и на масленой должна была венчаться… Ну, мать отвела ее в сторону, строго приказала остерегаться старого гуляки, связала в узелок ее белье, платьица, рождественское печенье, и усач увел дочку в замок… Так они отомстили мне за тот праздник.

Он хотел было рассказать, что ему дали выкормить для пана двух телят и что пан хотел отнять у него делянку леса. Но его вдруг позвал девичий голос:

— Папа, мама наказала, чтобы вы шли домой… Пегая корова телится.

— Господи боже, Кристина, как же это ты прибежала так вдруг?!

— На панском дворе рассказывали, что барщины не будет и мы, деревенские, больше не будем служить господам. Как стемнело, я и убежала домой, к маме.