О сапожнике Матоуше и его друзьях

Они ценили шпионство и доносы; но доносчиков и шпионов презирали. Они знали в округе каждый домик, почти каждого человека; вынюхивали в амбарах, узнавали, у кого что в карманах и на уме; выспрашивали, кто из женщин изменяет мужьям. Помогали им в этом и священники. При установленном новым императором порядке немного воды попало и на их обветшалую мельницу, выстукивающую старую сказку о послушании и труде на нашей печальной земле и награде на том свете. Всемогущий и всесильный господь бог на небе, непогрешимый священник в костеле, всемогущий и всеведущий жандарм на земле — три господствующие силы в этом мире.

— Видишь, Мароусек показывает на просеку, оттуда валит дым.

— Конечно, вижу. Там он, наверное, и скрывается.

Жандармы застигли друзей у костра.

— Кто из вас Ян Шедива?

— Среди нас нет такого.

— Кто из вас бывший студент Войтех Пехар, сбежавший из семинарии?

— Я.

— Где «Коммунистический манифест»?

— У меня его нет.

— Посмотрим. Разденьтесь!

Полицейский обратился к Ружене:

— Отойдите, госпожа учительша.

Розарка послушалась, отошла и скрылась; в буковой поросли мелькнула ее юбка; жандармы поглядели ей вслед; потом стали обыскивать Войтеха. Ничего не нашли.

— Сознайтесь, где у вас рукопись.

— Я уже сказал, у меня ее нет.

— Скажете, когда по спине розга засвищет или кнут огреет… Теперь ты, Штепанек.

Жандармы уже знали Матоуша. Кто не знал его!

— Что? — упрямо спросил Матоуш, делая вид, что не понимает, чего от него хотят.

— Раздеться догола.

— Нет… Я раздеваться не буду.

— Ты еще смеешь сопротивляться? Значит, то, что мы ищем, спрятано в твоих лохмотьях. Раздевайся, не то мы сами сорвем с тебя тряпье.

— То, что вы ищете, спрятано в другом месте.

— Мы ведь все равно в конце концов дознаемся. Лучше говори.

Матоуш рассмеялся:

— Оно у нас записано в мозгу и крови, оттуда вам не достать.

— Да, в мозгу и крови! — повторил Зах.

— Веревки сюда, кандалы! — крикнул рыжий.

Матоуша поставили посередине; его правую руку связали с левой рукой Заха, левую — с правой Войтеха и так, привязанных друг к другу, погнали по селу.

Майское солнышко — лучший поэт, лучший художник, лучший композитор и архитектор — играло миру в небесной лазури прекрасные мелодии. Весна танцевала под эту музыку, и там, где она легкой ножкой касалась земли, вырастали пестрые цветы. Но арестованные ничего этого не замечали. Они были сосредоточенны и заняты своими мыслями. Ненависть и надежда сливались в крике:

— Трепещите перед коммунистической революцией! Призрак коммунизма бродит по Европе!

— Ружена, жандармы арестовали Заха, Войтеха Пехара и Матоуша. Гонят их там по селу… Посмотри в окно, — сказал дочери запыхавшийся, вспотевший от страха Кикал, прибежав с поля.

— Я уже знаю.

Она встала с лавки и, заломив руки, заплакала:

— Несчастная я!

— Ради бога, что с тобой?

— Не спрашивайте.

— Ну, скажи, не мучь меня.

— Ну, если вы уж так хотите знать, то скажу — я беременна от Матоуша.

Отец обомлел. Он схватился за голову, словно боясь, что она у него расколется, а потом, придя в себя, закричал:

— Проклятая девка, что же ты наделала?

— Я хотела иметь ребенка… Горе мне, несчастной!..

— Теперь причитаешь, жалеешь… Ты бы раньше подумала.

— Не жалею ни о чем, а горюю потому, что жандармы уводят отца моего будущего ребенка.

— Будет срам на все село. Люди сразу узнают, что это не от кантора…

— Ну, мне нет дела до того, что люди говорят обо мне.

— А что скажет учитель, твой муж?

— Тот занят своим кларнетом, — сказала Розарка, надув губы, и замолчала.

Замолчал и старый отец. Несколько минут ходил он от окна к дверям в раздумье, потом сел к столу, вынул из кармана куртки кисет с табаком, набил трубку, затянулся и сказал Ружене:

— Вот что: как стемнеет, иди сегодня же к старой Вогнутке.

— Зачем?

— Сама знаешь…

— Не знаю ничего.

— Ну… у нее есть коренья, она тебе поможет.

— Ну, отец, как вы нехорошо обо мне думаете! Ведь я хочу ребенка.

— Так ты не хочешь меня слушать?

— Нет.

— А что ты станешь делать с ублюдком?

От этого отвратительного слова у Ружены перехватило дыхание. Она нахмурилась. Но вскоре лицо ее просветлело.

— У меня… будет сын. Я буду его кормить и качать. Будем оба его любить, а если двое полюбят ребенка, так прокормят.

— Кто двое?

Ружена подошла к отцу, погладила его по шершавым, изборожденным, как и его судьба, щекам и ласково сказала:

— Мама и дедушка.

Застывшие морщины на лице отца как бы разгладились от теплого дыхания ее ласковых слов.

— Он будет называть вас «деда… деда», а вы будете качать его на коленях.

Старик вынул трубку изо рта, губы его дрожали.

— Ну… ну… на меня особенно не надейся… Я уже старик, много не заработаю… Знаешь, что богатый хозяин лишнего не заплатит.

Лед был сломан. Они заговорили о будущем; надежда баюкала их, как детей, сладкими песнями.

Весенние цветы увяли, спала летняя жара, ласточки улетели; онемели леса, над ними кружились только хищные птицы да каркали вороны; уже и святой Мартин проехал на белой лошади, и в костеле пели «rorate». Невеселое время — рождественский пост. Короткие дни, долгие ночи и самые скучные вечера.