О сапожнике Матоуше и его друзьях

— «Войтех Пехар… бывший теолог… Сбежал из семинарии в 1848 году, во время уличных боев в Праге… Дрался на баррикадах вместе с рабочими… Скрылся… В 1849 году участвовал в майском заговоре… После долгих поисков обнаружен в предместье, в мастерской столяра… Заподозрен в разбрасывании по улицам листовок, призывающих к ниспровержению государства, и в распространении среди рабочих «Коммунистического манифеста»… Скрывался под именем Яна Шедивы, а перед арестом куда-то удрал… очевидно, находится в Подкрконошье у своих родителей».

Жандарм снова спрятал бумагу в большую сумку, какую обычно они носили, и сказал:

— Хороша птица… только б не улетела, прежде чем мы ее посадим в клетку.

Поговорив о клетке и не обращая внимания ни на собак, ни на кур, ни на дымящиеся трубы, оба по-лисьи стали красться к избе Пехара. Дома была только мать.

— Где сын? — набросились на нее жандармы и по привычке так стукнули прикладами об пол, что подскочили горшки на полке.

— Ушел.

Она вся тряслась, голос ее дрожал.

— Куда?

— Куда-то в долину.

— Где муж?

— Там, возле дома, окучивает картошку.

Мать говорила с трудом и едва держалась на ногах.

— Позовите его.

Она вышла. Жандармы остались в горнице одни.

— Проклятые горцы… Этот противный портрет в каждой захудалой избе, — ругался рыжий, имея в виду Гавличка.

— Повесили его в красном углу, рядом со святым Вацлавом. Видно, эти болваны считают его святым, — усмехнулся белобрысый и добавил: — Давай сорвем его!

В этот момент в горницу вошел отец с трубкой во рту и мотыгой в руках. Позабыв о портрете, они набросились на него:

— Где сын?

— Не знаю… Я его не караулю.

— Бросьте мотыгу, выньте трубку изо рта.

Отец бросил мотыгу в угол, чтоб они не подумали, что он хочет с ними драться, но трубку изо рта не вынул.

— Я курю императорский табак, и вы не можете запретить мне курить, — упрямо ответил он.

— Если будете так отвечать, заберем и вас вместе с ним… Наверное, вы спрятали этого негодяя куда-нибудь.

— Ищите.

Жандармы обшарили хлев, погреб, чердак. Искали и «Манифест» и рукописи Гавличка, но ничего не нашли и напали на старика.

— Старый болван, если не скажешь, где сын, заберем и тебя! — грозил рыжий и обратился ко второму жандарму: — Давай сюда кандалы!

Они потрясали ими перед глазами Пехара, как бы собираясь заковать его.

— Ради христа, — вскричала старуха, — ведь я сказала вам, что сын пошел в долину.

Слезы текли у нее по щекам и, словно острые иголки, бороздили глубокие морщины на лице. Мать крестилась, клялась, что не знает о сыне ничего. Она готова была на все, лишь бы жандармы не арестовали мужа.

— Видно, они и вправду не знают, — шепнул по-немецки белобрысый рыжему.

Жандармы ушли.

Мать всплеснула руками и принялась голосить.

— Не плачь, Барбора!.. Я давно ждал этого, — сказал муж и умолк. Это не было безразличием, у него был замкнутый, упрямый характер, и он не любил рассказывать о своих переживаниях. Пехар был из тех, которые все предвидят. И если бы однажды солнце взошло не над его крышей с двумя круглыми окошечками на восток, а с запада, над избой соседа Михалца, он вынул бы трубку изо рта и сказал бы: «Я давно знал, что так должно случиться».

Его ничто не удивляло, и он никогда не проявлял своего волнения. Он взял в углу мотыгу и снова пошел окучивать картошку. Барбора осталась одна. Ей казалось, что ужас смотрит на нее из всех углов, что им полна вся комната.

— Где мы будем искать его? — спрашивал белобрысый.

— Мароусек нам поможет.

— Но если мы пойдем к нему сейчас, днем, каждый поймет, что он наш тайный доносчик.

— Мы сначала заявим сельскому старосте, что Мароусек прячет революционные листовки Арнольда и мы хотим у него сделать обыск. Так мы шпика превратим в преступника, и никто ничего не заподозрит.

Они направились к старосте.

Мароусек сидел дома у стола и записывал в календарь, что вчера водил пеструху к быку; нужно было знать, когда ждать теленка. Предатели бывают рыжими, как Иуда, или хромыми, как дьявол Асмодей, но у этого предателя душа была замаскирована светлыми волосами и приятной внешностью. Он всем улыбался, льстил, дружил с людьми, пытаясь поймать птичек на эту приманку. Но не поймал никого. Люди распознали доносчика.

— Вы ничего не знаете? — спросили его жандармы.

— Часа полтора назад, когда я смотрел, не попортил ли дождь мой лен, то видел, как они шли с сапожником Штепанеком и Тондой Захом на Гавлову просеку… Что, беглый священник чего-нибудь натворил?

— Об этом после.

— Шла с ними и Розарка, что разошлась с учителем. Та, бедняжка, ни в чем не виновата… Ее не обижайте.

— Видно, вы заодно с ней? — улыбнулся рыжий. Засмеялся и Мароусек.

— Боже сохрани… Я ей дядя… Это дочь моей покойной сестры Каченки… нет, ее не надо обижать.

— Ну, увидим… Идем… И вы с нами, покажете дорогу.

— Я пойду вперед, а вы за мной несколько поодаль, чтоб люди не заметили.

Жандармы пошли следом за Мароусеком.

— Подлец, за пару грошей продал бы, наверное, жену с детьми, не говоря уже о соседе, — осуждали его жандармы.