О, счастливица!

В своей речи о Кроуме ответственный редактор с удовольствием использовал бы эту строчку (а также дюжину других остроумных цитат), но поостерегся. Он помнил о пенсии и праве на льготное приобретение акций компании. Так что, когда зажглись софиты телевизионщиков, он ограничился несколькими безобидными замечаниями, храбро пытаясь наделить первую премию «Амелии» значимостью и, возможно, даже престижем. Ответственный редактор, разумеется, взывал к одноименной памяти покойной мисс Ллойд, заметив с напыщенной иронией, что она тоже погибла в расцвете карьеры, выполняя свой журналистский долг. Тут несколько репортеров в сомнениях переглянулись, поскольку, согласно самому распространенному слуху, смерть Тома Кроума никоим образом не была связана с его работой и фактически стала результатом неблагоразумных привычек в отношениях с женщинами. Скепсис лишь усиливало навязчивое отсутствие непосредственного редактора Кроума, Синклера, который обычно не упускал возможности присвоить себе часть похвал за хорошую работу автора. Очевидно, творилось что-то подозрительное, иначе Синклер торчал бы в вестибюле, жизнерадостно ожидая своей очереди у кафедры.

Ответред был в курсе сплетен вокруг смерти Тома, но предпочел рискнуть и подставиться под удар. Помимо прочего, он был глубоко убежден в том, что местные власти слишком некомпетентны и не в силах прояснить подлинные обстоятельства (каковы бы они ни были) рокового взрыва в доме Кроума. А за отсутствием альтернативных объяснений ответственный редактор был готов продвигать первую «Амелию» своей газеты как посмертную дань павшей звезде. Если до весны непрочный мученический статус Кроума не будет повержен потоком неловких открытий личного характера, ответред, возможно, попробует сплавить заявку в Пулитцеровский комитет. Почему бы, черт возьми, и нет?

– Я сожалею – мы сожалеем, – сказал он в заключение, – что Том не может сейчас быть с нами и отпраздновать этот момент. Но все мы в «Реджистере» будем вспоминать его сегодня и всегда с гордостью и восхищением. Его самоотверженность, его дух, его преданность журналистике продолжают жить в этом отделе…

Ответственный редактор про себя морщился, произнося речь: слова выходили банальными и стандартными. Аудитория перед ним трудная, он ожидал услышать приглушенную остроту или брюзжание. Поэтому быстро перешел к гвоздю программы:

– А теперь мне хотелось бы представить вам одного крайне важного человека – жену Тома, Мэри Андреа, которая проделала очень долгий путь, чтобы быть с нами и поделиться воспоминаниями.

Аплодисменты были почтительными и, вполне возможно, искренними, самый энергичный всплеск исторгли (машинально, по привычке к фанатизму) рекламные представители в хрустящих рубашках. Чуть осторожнее оказалась команда новостей, хотя ответственный редактор завертел головой, услышав грубый восхищенный присвист – от одного из спортивных журналистов, как потом выяснилось. (Позже, на очной ставке, малый заявил, что был не в курсе серьезности происходящего. Он несся с последними новостями о важной хоккейной сделке по вестибюлю «Реджистера» к лифту, как вдруг заметил на возвышении Мэри Андреа Финли Кроум и был поражен ее ослепительным внешним видом.)

Когда она подошла к микрофону, ответред вручил ей стандартный брусок из лакированной сосны, украшенный дешевой позолоченной табличкой. Там красовалась устрашающая гравюра покойной Амелии Дж. Ллойд, круглощекой и бодрой, – и Мэри Андреа приняла награду так, словно это был Ренуар.

– Мой муж… – изрекла она, за чем последовала великолепная пауза. – Мой муж был бы так горд.

Вторая буря аплодисментов охватила вестибюль. Мэри Андреа отвечала на них, прижав «Амелию» к груди.

– Мой Том, – начала она, – был непростым человеком. В последние несколько лет он так целеустремленно ушел в работу, что, как ни жаль мне об этом говорить, она оттолкнула нас друг от друга…

К моменту, когда Мэри Андреа добралась до их воображаемого закулисного воссоединения в Гранд-Рэпидс (что, как она решила в последний момент, звучит романтичнее, чем Лэнсинг), в зале шмыгали носами. Телекамеры продолжали снимать – две группы даже заменили в них батарейки. Мэри Андреа чувствовала себя победительницей.

Двадцать секунд – ага, щас, думала она, промокая щеки платком, который дал ей ответственный редактор.

Самое удивительное: слезы Мэри Андреа, начавшиеся как отработанный сценический плач, расцвели в настоящие. Рассказывая о Томе перед столькими людьми, она впервые с тех пор, как узнала о пожаре, загоревала. И пусть она по большей части выдумала их отношения – изобретая забавные эпизоды, близость и признания, которые они никогда не делили друг с другом, – все же это растопило сердце Мэри Андреа. Том, в конце концов, был довольно неплохой парень. Бестолковый (как все мужчины), но славный по сути своей. Жаль, что он не был чуть поуживчивее. Чертовски жаль, думала она, смаргивая слезинки.