О сильных мира того

Стою я во время антракта загримированный в проходе цирка. Кругом бродит публика, осматривающая конюшни, лошадей, животных и помещения в денниках. Праздные люди при этом часто суют животным в клетки огрызки сигар, шелуху от подсолнухов и обманывают обезьян, завертывая в конфектные бумажки пуговицы, или поднятые здесь же камешки.

Я стоял и наблюдал, чтобы моим животным не было вреда от этого озорства. Вдруг я увидел группу интеллигентов, направляющихся из конюшни на места.

Я узнал среди них Огарева, сына редактора «Московского Листка» В. Н. Пастухова, они весело болтали с разодетыми в пух и прах дамами, указывали на меня и громко смеялись.

Поровнявшись со мной, Пастухов, видимо, чтобы блеснуть своим остроумием перед дамами, полудружеским тоном обратился ко мне:

— Неправда ли, Дуров, что клоунам необходимо иметь глупое лицо?

Дамы захихикали…

— Да, отвечал я, — если бы имел твою физиономию, то получал бы вдвое больше жалованья.

Свинья, как политический импульс

В 90-х годах в старом Петербурге градоначальником был Грессер, гроза всех петербуржан.

Это было время, когда в «высших» кругах были в ходу все виды разврата.

Князь Мещерский, редактор газеты «Гражданин», ухаживал за одной из цирковых артисток Нони Б.

Нони постоянно избегала встречи с князем и жаловалась мне на свою судьбу.

Мне наскучили эти жалобы, и я решил во что бы то ни стало отвадить Мещерского от посещения цирка.

Раз, когда влюбленный князь сидел во время моего выхода в первом ряду, я разложил на арене цирка три газеты… Между ними был и «Гражданин».

— Чушка, — сказал я моей свинье, — выбирай себе газету.

Свинья подошла к первой газете, ткнула ее носом и отвернулась, подошла ко второй, — тоже самое и, когда нашла газету «Гражданин», то нежно захрюкала и стала ковырять ее своим пятачком.

Этот номер я подготовил в две репетиции.

Я брал три газеты и под одну из них между листами попеременно клал мясо.

Свиньи обладают прекрасным чутьем, и моя Чушка искала лакомый кусок, а когда находила, начинала ковырять газету пятачком, чтобы свернуть ее и с'есть мясо.

Едва Чушка с победоносным видом подняла на пятачке «Гражданин», я громко заявил:

— Одним свиньям подобает читать эту газету.

Князь Мещерский был возмущен, он тяжело поднялся, весь красный от негодования, и оставил цирк навсегда.

Как благодарен был мне мой цирковой товарищ Нони.

Но шутка эта имела и свои последствия.

Князь Мещерский был в хороших отношениях с Грессером и, понятно, пожаловался ему.

Настал бенефис директриссы цирка Чинизелли. Сбор был полный. Оставили ложу для Грессера. Он известил цирк, что приедет.

Я знал, что Грессер не оставит меня в покое за князя Мещерского и приготовил ему сюрприз.

И вот Грессер в ложе. Я вывожу на арену свинью с несколькими поросятами…

— Das ist eine kleine Schwein, diese — eine grosse und diese ist noch grösser[2], — сказал я, указывая на свинью с поросятами.

Так я обругал Грессера большою свиньею.

Сверх ожидания, Грессер вел себя совершенно не так, как другие.

Несмотря на то, что все взоры были обращены на его ложу, а интеллигенция и студенты на галерке шумно апплодировали, Грессер не показал и вида, что понял мою шутку, он оставался спокойно сидеть до самого конца представления.

Я знал, что моя участь решена, и что я со дня на день должен ожидать высылки. Но проходили дни, а распоряжения о высылке не было… Настал мой бенефис.

В то время финансы России были в плохом положении, и русский рубль очень низко пал.

Я придумал на свой бенефис новую шутку, которая, мне казалось, расшевелит публику.

Но для нее мне прежде всего пришлось сговориться с артистами, стоявшими в униформе[3].

Я бросил на арену серебряный рубль и сказал:

— Чушка, подними его.

А так как я свинью не учил поднимать рубль, то она, понятно, не обратила на него никакого внимания.

Артисты, предупрежденные мною заранее, стали смеяться:

— Как же это ваша свинья не может поднять рубль?

— Что же вы хотите от свиньи? — возразил я, когда министр финансов Вышнеградский его не может поднять!

На следующий день я получил предложение от градоначальника в 24 часа выехать из Петербурга.

Несмотря на хлопоты и просьбы таких лиц, как, например, артистки Неметти, за которой усиленно ухаживал сам Грессер, — я должен был уехать.

Моя первая жена была в то время в последнем периоде беременности и, боясь остаться одна в Петербурге, а еще больше боясь ехать со мною неведомо куда, сама отправилась просить Грессера об изменении его приговора.

Ее встретил в градоначальстве чиновник особых поручений Грессера Лебедев, который сказал:

— В вашей просьбе допустить вас к Грессеру я вам отказать не могу, но я должен заявить вам, что как только Грессер услышит от вас фамилию вашего мужа, он тотчас же прекратит с вами всякий разговор.

Жена это хорошо запомнила и по своей молодости и наивности решила:

— Прежде буду просить, а потом скажу за кого.

И вот она в приемной у Грессера. Кругом тьма просителей… Грессер обходит ряды страстно ожидающих его людей и, беря из рук их прошения, громко говорит:

— Что вам угодно? А вам? А вам?