О сильных мира того

По другую сторону Иверских ворот, на месте Исторического музея стояла дореформенная шестигласная дума, переведенная впоследствии на Воздвиженку в дом Шереметева, и «Управа благочиния», которая была упразднена с введением городского положения.

Это было чисто «приказное», старое, как кремлевские стены, учреждение, со старыми отшлифованными, точно морские камни, ступенями на широкой чугунной лестнице.

В этой управе я был писцом, получающим 7 рублей жалованья, «на всем своем», и каждый день проходил мимо важного швейцара, оглядывавшего презрительно как мелких чиновников, так и многочисленных несчастных просителей и просительниц.

А что были за нравы!

Меня долгое время поражали обычаи управы благочиния, и я был в глазах товарищей-сослуживцев человеком с другой планеты.

Я решил, в конце-концов, не держаться особняком, а завоевать их симпатию.

Мне помогла моя прирожденная способность смешить и оживлять людей.

Я приглядывался к окружающим, подмечал их характерные черты и копировал их часто в смешном виде: копировал походку, покашливание, звук голоса…

Бывало пойдешь, так слегка покашливая, подражая начальнику, и начинается среди служащих переполох, водворяется разом глубокая тишина, перья быстрее двигаются в руках; засмеешься и кругом смех и восхищение:

— Ну и штука!.. И как это вы можете…

— И дано же этакое человеку — мертвого из гроба поднимет…

— Ну, покашляйте еще немного… Ах, точь-в-точь его превосходительство…

Все эти несчастные, пришибленные люди, не смевшие дышать в присутствии начальства, старались приблизиться к идеалу быть похожим на «его сиятельство», самого генерал-губернатора князя Долгорукова, хоть внешним видом, и потому в Управе вошла в моду прическа на манер его сиятельства, с височками и английским пробором сзади. А в Москве гуляло про эту прическу или про парик лысого князя множество анекдотов.

Рассказывали, что фаворитка князя, знаменитая балерина Собищанская, изрезала раз в порыве гнева ножницами на кусочки княжеский парик, и лысый сановник не в состоянии был никуда выйти. Он просидел две недели в своей комнате, не выходя из нее до тех пор, пока ему не прислали из Парижа нового.

Чиновники пресмыкались не только перед всесильным генерал-губернатором, который мог их раздавить, как блох, но и перед своими столоначальниками, перед каждым, кто был одной ступенью их выше. А я держал себя относительно начальства очень независимо, и эта моя независимость и уменье вносить в тусклую жизнь управы веселье заставляли товарищей по службе проникнуться ко мне уважением.

Я приглядывался внимательно к окружающему меня укладу жизни и изучал его отрицательные стороны.

Я заметил, что любимым занятием и развлечением разных канцелярских красноносых Свистулькиных и Сопляковых было глумление над тем, кто был ниже их, кто в них нуждался.

Они выбирали для своего издевательства обыкновенно бедных просителей.

Придет какая-нибудь жалкая старушенка из деревенской глуши, со слезившимися глазами и начнет шамкать:

— Батюшки… родимые… паспорт вот у меня… куда мне здесь, укажите, сделайте милость…

Чиновник слушает, а сам косится на ее пустые руки. От этой ничем не поживишься, а в то время чиновники все поголовно были взяточниками, и трудно было без взяток прожить при тогдашних ничтожных окладах, особенно чиновникам, обремененным большою семьей.

Итак, у старушенки нет ничего в руках, что могло бы пополнить пустую казну «батюшки родимого». И он кивает головою:

— Вон там, ступайте туда.

Старуха подобострастно кланяется:

— Спасибо, кормилец…

И плетется куда ей показывают.

А там никто ничего не знает, и ее посылают дальше, за другое «стойло», где виднеются согнутые спины чиновников, оттуда еще куда-нибудь, пока, наконец, не наведет на правильный путь швейцар.

А иногда опять очутится у того же стола:

— Батюшка, касатик, сделай милость…

Но она от швейцара знает, что ей нужно начать с «благодарности». Не подмажешь — не поедешь.

И старушенка, кряхтя и вздыхая, поднимает верхнюю юбку и вынимает из нижней платок, в уголке которого «подальше» запрятаны в узелке завернутые медные пятаки.

Отдаст она последние гроши чиновнику, небрежно опускающему их в стол и получает необходимую справку.

И бредет назад по большому залу, разделенному прямой линией ковровой дорожкой, мимо высоких барьеров, мимо столов с согнутыми фигурами, мимо сотни шкафов, битком набитых делами в синих обертках.

Скрипят чиновничьи перья, горбятся годами согнутые чиновничьи спины, растет гора исписанной бумаги под руками синих вицмундиров с застывшими как у мумий лицами, этих старух канцелярских крыс, с прилизанными постным маслом височками, нюхающих табак и вытирающих бритые подбородки красными бумажными платками.

Направо и налево — столы… столы… столы…

С презрением смотрят они на просителей: мужичков в лаптях, дряхлых деревенских старух с почтительно согнутыми спинами, и меняют выражение только для большебородых купцов и домовладельцев в долгополом кафтане и сером армяке, у которых всегда наготове «благодарность».