О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

В этой счастливой развязке сам Шейлок перевоплощается в образ жертвы. Исключение Шейлока – условие для того, чтобы счастливое сообщество могло заживить свои раны, он берет на себя грехи всех остальных и делает возможным их спасение. Он перенимает грехи сообщества: по отношению к Антонио воплощает алчную, корыстолюбивую и прибыльную составляющую капитализма и в то же время ту самую отвратительную скупую грань желания; по отношению к Порции он берет на себя мстительную природу закона, наказание без милости, лишь справедливое взыскание, берет на себя букву, чтобы она могла воплотить дух, берет на себя строгую экономику договора и эквивалентности, чтобы она могла стать олицетворением милости и любви. Но ее «по ту сторону», однако, возможно лишь в той степени, в какой оно находится во внутреннем отношении со своей противоположностью, нуждается в ней и не может быть установлено без нее, милость не может быть установлена без Шейлока как своего исключенного внутреннего условия. По отношению к Джессике он берет на себя составляющую еврейства, «не подлежащую спасению», ту, согласно которой евреи всегда останутся «перед вратами спасения», как утверждает Гегель в «Феноменологии», ближе всего и именно поэтому дальше всего. Закоснелость отца делает возможным просветление дочери, которая сможет отбросить свое происхождение и религию во имя любви и таким образом осуществить так называемый платонический путь восхождения от плотской любви как повода к религии любви как предназначению. Шейлок в итоге становится спасителем, который берет на себя все грехи мира ровно в той же степени, в какой он выступает как антиспаситель, его самая большая противоположность. Он сам превращается в фунт мяса, который он хотел вырезать, и эта жертва еще больше оттого, что он был оставлен в живых.

Из этого, однако, ничего не выходит. Рай, который демонстрирует нам пятый акт, выглядит неким сумрачным пространством с продолговатыми тенями. Действие и правда начинается с подобия рая, которое предлагает завораживающая лунная ночь, первая брачная ночь Джессики и Лоренцо, во время которой возлюбленные клянутся друг другу в любви. «In such a night» – «в такую ночь» гласит семь раз повторенная инвокация, влюбленные с давних пор клялись друг другу в любви, и эта новая любовь питается упоминанием традиции знаменитых ее образцов[96]: Троил и Крессида, Пирам и Фисба, Дидона и Эней, Эзон и Медея, и в качестве замыкающих этой цепи теперь выступают Джессика и Лоренцо. Ирония не может быть невольной: все эти истории катастрофичны, они могут разворачиваться при лунном свете и в абсолютной преданности, но все включают в себя нарушение некой основополагающей связи – с семьей, с родиной – во имя любви и не могут окончиться иначе как катастрофой. Любовь в них выступает в виде трансгрессии, и трансгрессия наказана, согласно продолжительной традиции восприятия любви на Западе, по которой истинная любовь – запретная любовь, и цена за нее – смерть [см. Rougemont 1939; Ружмон 1998]; по которой доказательством и целью истинной любви является Liebestod (смерть в любви). Все эти истории упоминаются в эту романтичную брачную ночь, после того как Джессика сама нарушила связь с отцом, верой, происхождением, традицией. Если прежде нам довелось иметь дело со счастливо спасенным Христом, то сейчас еще и с Джульеттой и счастливым финалом. Ничего удивительного в том, что различные литературные предложения для продолжения «Венецианского купца» были согласны в одном моменте: что связь Лоренцо и Джессики приведет к катастрофе. Она намечается последней репликой Джессики о том, что музыка никогда не делает ее веселой, и ее положением до конца текста, которое похоже на положение отщепенки посреди рая.

С другой стороны, в этом раю изгоем выглядит и Антонио. Он хоть и выжил, и все его корабли благополучно вернулись домой, но остается одиноким, без пары, как одна половина венецианского купца, этого платонического существа, чья невозможная вторая половина – отверженный Шейлок. Так в результате обе половины венецианского купца оказываются в статусе изгоя, один как внутренний, второй – как внешний изгой бельмонтского рая. Хеппи-энд? Еврей осужден, отвергнут, лишен ремесла, высмеян, но это не может сделать из христиан героев. По ним бьет ирония, которая не может быть ненамеренной. Шейлок слишком силен, чтобы его в конце концов можно было aufheben (упразднить), он остается образом самой сердцевины этого христианского рая, парадиза безмятежной любви, образом, указывающим на правду их желания. Хичкок в беседе с Трюффо однажды сказал, что фильм хорош ровно настолько, насколько хорош его злодей, Шейлок же – злодей, который чересчур хорош для этого произведения.