О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

Так, в конечном итоге, с одной и с другой стороны мы имеем дело с объектом как избытком, который рассматриваем то с отрицательного, то с положительного полюса. Сейчас выступает объект, этот невозможный эквивалент избытка, как фунт мяса, как живая субстанция наслаждения, в другой раз – как возвышенный объект, как эквивалент милости. Тот, кто проявляет милость, заполучает объект, наделенный возвышенным ореолом, в нем вместе с даром, который он дает, возникает возвышенный объект, то, что больше его самого, и именно тем, что он ничего не желает взамен и дает просто так, взимание с его стороны невозможно остановить[98]. Предложение «ничего не хочу от тебя взамен» имеет неизбежное следствие – «кроме твоей души». Возвышенный и кровавый объект, фунт мяса и аура в одном: сколь речь идет об одном и том же объекте с двух различных точек зрения, о бесконечном суждении, то кажется, что Христос является, так сказать, архетипическим воплощением этого объекта и объединением двух его составляющих. С одной стороны, исходный образ Христа как образ измученного, страдающего, истерзанного, изуродованного тела, тела как раны, тела как фунта мяса, который иудеи вырвали для себя, с другой стороны, на том же месте возникает возвышенное тело, тело милости и наивысшего дара («Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного» (Ин 3, 16); предложение, которое британское Библейское общество напечатало на 1000 языках), бесконечного дара, фигуры, которая ровно настолько возвышенная, сколь является фигурой абсолютного бессилия и изничтожения и именно поэтому фигурой воскрешения и спасения. (Так же, к слову сказать, различие между прекрасным и возвышенным вписано в саму структуру христианства, является в высшей степени христианской проблемой – идеал красоты, например, греческий идеал, представляется идеалом правильной меры, правильного соотношения, тогда как образ Христа – пространство бесконечного суждения за пределами всякой меры.)

«Венецианский купец» инсценирует реализацию этого порядка, определенную историческую реализацию, которая может служить эмблемой нашей культуры. Он демонстрирует ту составляющую, согласно которой милость начинает действовать в точности как сверх-я – как то, что больше чем закон, и именно поэтому требует от нас бесконечного долга. Чем больше мы даем, тем больше мы должны, тем больше мы отданы на милость и немилость, то есть на немилость, которую из наилучших побуждений прикрывает понятие caritas. Возвышенная составляющая – это в то же время и непристойная составляющая, любовь, которую она открывает, обречена на бесконечную вину. Порция, являющаяся глашатаем милости и ее ключевым фактором, одновременно оказывается в положении, аналогичном положению «третьей женщины», о котором говорит Фрейд в тексте о выборе ларцов (см. выше). Третья женщина (у короля Лира, в суждении Париса, у трех парок и т. д.) выступает той, которая своей молодостью и красотой скрывает свою противоположность, смерть; презентацией через противоположность наиболее желанная женщина приносит гибель. Так и Порция под обличьем милости прячет сверх-я составляющую закона, его непристойное и жестокое лицо, момент, когда «властная идеология» улавливает нас при помощи любви, совпадающей с непристойностью, вместе с даром наделяет нас виной и с ней избыточным наслаждением, разрывающимся между трансгрессией и внушенным чувства вины (то, что Эрик Сантнер называет undeadness, то есть не жизнь, а скорее «немертвость» фатального наслаждения, привязанного к авторитету). Милость – симптом власти, не перестающей производить наши собственные симптомы. Порция как третья женщина, то есть как самая красивая и желанная, в то же время выступает как женщина в мантии судьи, как женщина, которая не только берет на себя определенную роль отцовского авторитета, но и прикрывает определенную составляющую самой фигуры отца, избыточную составляющую дополнения отцовского закона в сверх-я. «Женщина (La Femme с заглавной буквы) – одно из Имен-Отца», – заявляет Лакан в одном из своих наиболее загадочных слоганов, и Порция своим трансвеститством, своей трансвестией милости, похожа на воплощение этого слогана. Так, в результате избыток скупости, который олицетворяет собой еврей, и избыток милости инверсивно соответствуют и подходят друг другу, друг друга обуславливают, являясь, вероятно, различными именами одного и того же избытка, avaritia и caritas же образуют круг взаимной импликации, из которого невозможно вырваться.