О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

Жертва Христа в радикальном смысле не имеет значения: это не акт обмена, а эксцессивное бескорыстное деяние, которое нацелено на то, чтобы продемонстрировать свою любовь по отношению к нам, падшему человечеству. <…> Христос не «расплачивается» за наши грехи – как пояснил святой Павел, именно сама логика расплаты, обмена – это то, что некоторым образом и есть грех, и ставка поступка Христа как раз в том, чтобы показать нам, что можно прервать цепь обмена. Христос спасает человечество не тем, что платит за наши грехи, а тем, что демонстрирует нам, что мы можем выйти из порочного круга греха и расплаты. Вместо того чтобы заплатить за наши грехи, Христос их буквально стирает, ретроспективно изничтожает их посредством любви

[Žižek 2001: 52].

Таким образом, основополагающий христианский поступок мы могли бы воспринять не как вписывание в логику милости, а именно как выход из нее, как приостанавливание логики обмена и взаимного отражения (иудейского) закона и избытка милости. Однако не обязательно ли, чтобы эта борьба за христианское наследие говорила с позиции вне его? Чтобы она устанавливала горизонт возвращения к аутентичной христианской позиции именно как горизонт за пределами христианства? Чтобы сама она ретроспективно изничтожала христианское наследие, выделяла его в качестве поступка именно тогда, когда оно исторически переставало действовать? Что любовь без милости как раз и есть постхристианская позиция? Что предполагаемую исходную субверсивность можно увидеть аккурат тогда, когда прошло время исторически действующего уподобления христианства? Точка зрения, которая это позволяет, открылась вместе с процессом развития модерности, с вступлением в силу Gesellschaft, которая постепенно отняла у христианства прерогативу в создании своего Gemeinschaft и установлении социальных интерпретационных рамок. И нет ничего удивительного в том, что сегодня в первых рядах «борьбы за христианское наследие» оказались атеисты.

Противостояние ростовщичества и милосердия, воплощенное Шейлоком и Порцией, влечет за собой необычный постскриптум. В оппозиции между ними, казалось бы, Шейлок является фигурой капитализма, его избыточной природы, накопления, прибыли, лихоимства, излишка, его цены во плоти, зачатков финансового капитала, процентов, долга – так что его фигура подобна прогнозированию надвигающегося капиталистического развития. В таком случае Порция, в противоположность ему, отстаивает прошлое и представляет собой домодерную фигуру милосердия, подчинявшуюся логике верховной власти, верховного исключения, которое может приостановить действие закона, его милосердная сторона маскирует и совпадает с его жестокостью и неблагопристойной гранью. Но, быть может, данное противопоставление вводит в заблуждение: не представляет ли скорее постмодерное развитие капитализма возвращение фигуры милосердия? Не идет ли тут речь о продуцировании бесконечно задолжавшего человека, которое Маурицио Лаццарато экспансивно изобразил скорее в виде симптома инверсии, исторического господства милосердия, бесконечного долга, бытия во власти, поверх экономики долга и процентов Шейлока?

Саймон Кричли и Том Маккарти в одной своей влиятельной статье высказались за «всеобщее шейлокство», как гласит название их текста. Вслед за Марксом они полемизируют: