О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

– Что? – возмутился он. – Еврей отказался от своего требования? Напрасно! Мясо должно было достаться ему, за такие-то деньги!

– Что же ему еще оставалось, если ему нельзя было пролить ни капли крови?

– Мемсагиб! – вскричал Фарах. – Ему надо было воспользоваться раскаленным ножом. Тогда кровь не брызнула бы.

– Но ведь он мог взять только фунт мяса – не больше и не меньше.

– Кого же это испугает – не еврея же? Ему надо было отрезать по кусочку и взвешивать их, пока не наберется ровно фунт. Неужели у еврея не оказалось друзей, которые дали бы ему добрый совет? <…> Он бы причинил сильную боль тому человеку задолго до того, как получил бы свой фунт.

– В пьесе еврей сдается, – заключила я.

– И очень жаль, мемсагиб, – вздохнул Фарах

[Бликсен 2018: 121].

Мультикультурализм в миниатюре: с одной стороны, образованная европейская женщина, для которой африканские дикари намного ближе европейских мещан (от их лицемерия она как раз и сбежала в Африку), но, несмотря на это, она не может удержаться от того, чтобы не просвещать их сюжетами из европейской культуры, и с этой точки зрения их практическое чувство проявляет себя как нечто не доросшее до абстракции и аллегорического смысла метафоры, они понимают ситуацию так же, как Шейлок, то есть абсолютно буквально. С другой стороны, это взгляд, обладающий убедительной логикой именно потому, что воспринимает метафору крайне серьезно: если вы завели дело так далеко, что поставили его на острие ножа, то должны были сделать еще шаг и поставить его на острие раскаленного ножа. В частности, неправда, что невозможно было бы вырезать фунт мяса без капли крови, ваша культура недостаточно серьезно относится к мясу и крови.

Из этого анекдота, наверное, понятно, что из мультикультурного успеха истории вовсе не следует, что мы могли бы говорить о каком-либо универсальном архетипе всех культур, о структуре, которая касалась бы их универсального подполья. Ключевым является именно то, какое воплощение получила сказка и как она функционирует, и для нашей культуры было существенным, что она получила воплощение на переходе в XVII век, сопровождала рост капитализма и зарождение Просвещения, установила метафору определенного понимания иудейства и христианства, которое предложило фантазматический сценарий, по которому наше общество жило и очень даже реально реагировало.

История рецепции «Венецианского купца» – это, с одной стороны, история постановок и тем самым история европейского театра, в которой Шейлок представлял одну из тех великих фигур, в образе которой было вынуждено пробовать свои силы каждое актерское поколение. Но в то же время она как уменьшенная модель европейской истории, где понимание фигуры Шейлока можно рассматривать как более чем показательный индикатор состояния последней. История постановок – европейская культурная и политическая история в миниатюре. В качестве иллюстрации всего несколько наиболее важных дат. (См. обо всем этом гораздо подробнее: [Gross 1992] и [Halio 1998], на которые я тут опираюсь.)

В XVII веке, вскоре после смерти Шекспира, возникли серьезные перемены, связанные с именем Кромвеля и пуританским запретом на театр, причем невозможно избежать невольной иронии: Шейлок был противником забав и театра и с этой точки зрения был гораздо ближе к пуританам, по образцу которых Шекспир частично и формировал его образ, так что этот пуританский триумф мы можем рассматривать как его, хоть и кратковременную, загробную месть. Пуритане также в целом реабилитировали Ветхий Завет, возникли предложения включить скрижали Моисея в качестве части английского законодательства, сам Кромвель вступил в контакт с Манассе бен-Израилем, чтобы вести переговоры о возвращении евреев в Англию (где после изгнания последних в 1290 году их практически не осталось). Шекспир, соприкасаясь с пуританами своего времени, почти никак не соприкасался с евреями, вероятно, в образе вторых он не скупясь изображал первых. Сколь же отличной от пуританской была для него светская и гедонистическая ренессансная культура Италии, страны «Венецианского купца», точнее страны Бельмонта, – и основной конфликт произведения мы в конце концов можем рассматривать как инсценировку этого раздора.