О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

После таких перемен при повторных постановках пьесы долгое время преобладал элемент фарса, когда еврей появлялся на сцене в качестве карикатуры, фигуры всеобщего осмеяния; в этой роли, скажем, прославился знаменитый клоун Боггет. Существовала целая традиция, особенно преувеличивающая еврейские черты, облачающая его в красный парик и гротескную шляпу (которая, правда, была исторически обоснована попытками сегрегации евреев в одежде, см. выше) и т. д., мы уж не говорим о свободных адаптациях, где различные актерские компании по собственному желанию дописывали целые куски текста и опускали другие, а в дописанном без стеснения давали себе волю.

Переломным моментом оказалось 14 февраля 1741 года, когда на сцену театра Друри-Лейн в роли Шейлока вышел Чарльз Маклин. Уже начиная с его первой реплики «Три тысячи дукатов?» было ясно, что вещи начали проходить в совсем другом регистре и что теперь все всерьез. Зал затаил дыхание, и в конце актера ожидали овации. Чарльз Маклин воплотил Шейлока в виде фигуры ужаса и судьбоносности, едва ли не как образ радикального зла, над которым у всех тут же отпадало всякое желание смеяться. Современники описывали его как «disturbing, relentless, malignant» – «обескураживающий, беспощадный, злобный», и прославленных современников, которые наблюдали его на сцене в этой роли, действительно было немало. В зрительном зале перед ним прошел весь XVIII век, люди приезжали из Франции и Германии (достаточно вспомнить яркое и содержательное сообщение Г. К. Лихтенберга), чтобы увидеть эту великую знаменитость, Маклина в качестве Шейлока. Маклин, однако, стал человеком одной-единственной роли, при этом ознаменовавшей целую эпоху. Он играл ее целых 48 лет, в последний раз с недосягаемым чувством времени в мае 1789 года, когда ему в возрасте почти 90 лет на сцене отказала память. Он извинился, и роль взял на себя его дублер. Александр Поуп написал о Маклине следующую крылатую фразу: «This is the Jew that Shakespeare drew» («Это еврей, изображенный Шекспиром»). Этот еврей, словно кантовская фигура абсолютного зла, представлял полувековое введение во Французскую революцию – в ней мы можем увидеть еще одну шейлоковскую загробную месть: так же как и в Кромвеле, фигура абсолютного зла сошла со сцены на парижские улицы. Так ее воспринимала вся старорежимная Европа во главе с Англией. И одной из великих мер Французской революции была как раз отмена всех предписаний, подвергающих сегрегации евреев.

Другое мифическое событие произошло 26 января 1814 года, когда в роли Шейлока в Друри-Лейн на сцену вышел Эдмунд Кин, самый великий английский актер первой половины XIX века. Как бедного провинциального актера его в спешке пригласили в театр, после того как не смогли быстро найти другого Шейлока, сперва он сыграл перед наполовину пустым зрительным залом, но молва распространилась молниеносно, и славе Кина не было конца. Актер, живущий со своей семьей в бедноте, вдруг смог позволить себе карету, отправил сына в Итонский колледж (этот же самый сын Чарльз в середине века станет режиссером, вероятно, самой дорогой постановки «Венецианского купца», в которой на сцене плавали по каналам гондолы и летали стаи живых голубей, и т. д.) и неслыханно разбогател. Нет ничего удивительного, что своего черного жеребца он назвал Шейлоком, а свою собаку породы спаниель – Порцией. Кин являлся Шейлоком романтического поколения, вдохновившим Байрона, Шелли и многих других. Если Маклин был фигурой абсолютного зла, то Шейлок Кина был полон sly cunning, лукавства и хитрости, которые он умело совмещал с dignity and humanity, достоинством и человечностью. Началась реабилитация Шейлока, на поверхность вышла вся его неоднозначность. Как написал Хэзлитт, критический альтер эго Кина: «Еврейская месть по меньшей мере так же хороша, как и христианские козни». Кин успешно играл многие роли, но его первый успех с Шейлоком все же стал судьбоносным, той единственной ролью, благодаря которой он вошел в историю.

В это же время нашелся и первый еврейский Шейлок. В Ковент-Гардене в 1817 году ангажировали еврея Шеренбека из Рочестера, добавившего в облик Шейлока шепелявость как некий защитный знак еврейской речи, и эта абсурдная манера говорить, для которой нет никакого основания, продержалась очень долго – словно было мало и без того обильного числа еврейских стереотипов, и евреи должны были помочь в их увеличении, а ради сопутствующих нужд изобрести еще и новые.