О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

«Венецианский купец» – это сказка. Легенда, миф, что угодно, речь здесь не идет о терминологической точности. На самом элементарном уровне его сказочную природу можно понять через определение мифа Леви-Строссом как «модели для разрешения некоего противоречия (что невозможно, если противоречие реально)» [Lévi-Strauss 1958: 254]. Затруднительное положение «реального» противоречия получает свое мифическое разрешение так, что миф рассекает его на хорошую и плохую составляющие, уничтожает плохую и делает возможным триумф хорошей. Но именно этот способ обращения с противоречием одновременно приводит к тому, что противоречие неразрешимо, что одна составляющая вставлена в другую, что обе они подходят друг другу, взаимообусловлены, переходят одна в другую и напоследок выглядят как одна и та же вещь, увиденная с двух противоположных концов. Сказка – не всякая, но во всяком случае та, которая мастерски написана, – одновременно закрывает и раскрывает, демонстрирует то, что старается утаить. Анализ и уклонение разом. Более того, увиливая от реального противоречия и спасаясь в мифическом разрешении, она в то же время в самом этом разрешении производит некое Реальное того противоречия, из-за которого в возвратно-круговом движении не может разрешить само реальное противоречие, так что в итоге мифическое искажение, ошибочное разрешение есть вместе с тем то, что делает невозможным решение самого реального противоречия.

Сказочный характер пьесы проявляет себя в том, что она получает быстрый отклик и быстрое распространение. Сюжет таков, что с необычайной убедительностью бросается в глаза, ему присуще неотвязное ощущение déjà vu, и ввиду этого текст стал одной из наиболее часто играемых пьес Шекспира. Будучи сказкой, она привлекала сказочных героев, так что в числе переводчиков «Веницианского купца» мы можем найти сразу двух королей: португальский король Луиш I в 1879 году перевел ее на португальский, а король Сиама Рама VI – на тайский (еще два короля, думающие, что они короли, и без стеснения увидевшие в пьесе прославление своего положения). Поразительно, с какой легкостью эта история перешагивала через границы культур, с заведомой убедительностью вступала в пространства, где полностью теряется исторический фон христианства и иудейства, так что фигура Шейлока заново вырисовывалась в виде фигуры скряги, снова становилась Эвклионом, образом, который, по всей видимости, страшит все культуры. К примеру, первым японским переводом была адаптация пьесы (1877), где Шейлока назвали Йокубари Гампачи, что означает «упрямый жмот», а Порция превратилась в Кийоку – «запах чистоты». В 1885-м пьесу без проблем поставили в стиле театра кабуки, это была первая пьеса Шекспира, сыгранная в Японии [см.: Gross 1992: 254]. Кажется, что история об обязательстве, долге, скупости и милости до такой степени затрагивает некую основополагающую общественную связь, что в ней может найти себя любая культура.

Определенно самая лучшая история о мультикультурном путешествии «Венецианского купца» – та, которую записала Карен Бликсен в «Из Африки» (первое издание 1937). Однажды вечером на своей африканской ферме главная героиня рассказала эту историю своему верному африканскому слуге Фараху, и она вызвала самый живой интерес.

Фарах вник в дела Антонио, Бассанио и Шейлока, поняв их как крупную запутанную сделку на грани законности, то есть именно то, что сомалийцы обожают. Он задал мне пару вопросов насчет фунта мяса: в этом пункте он усмотрел эксцентричность, однако само соглашение не показалось ему немыслимым – случается и не такое

[Бликсен 2018: 121].

Когда же дело дошло до поражения еврея на суде, его сердце было на стороне Шейлока, и он дал волю своему огорчению: