О, Солон!

Мелосцы: Как нам по крайней мере кажется, полезно, — раз уж вы решили, устранить вопрос о праве, говорить только о пользе, — чтобы вы не отменяли понятия общего блага; чтобы с каждым человеком, находящимся в опасности, поступала по пристойной справедливости… И это так же в наших интересах, как и в ваших, тем более, что в случае падения вы подадите пример жестокого возмездия.

Афиняне: Мы не падаем духом при мысли, что может наступить конец нашему владычеству… Но заботу об этом вы уж предоставьте нам. Мы постараемся показать вам, что пришли ради пользы нашего владычества, и будем говорить с вами теперь о спасении вашего города, ведь мы не желаем такого господства над вами, которое было бы для вас тягостно; напротив, мы хотим вашего спасения к обоюдной выгоде.

Мелосцы: Но как же рабство может быть нам столь же полезно, как вам владычество?

Афиняне: Потому что вам будет выгоднее стать подвластными нам, нежели претерпеть жесточайшие бедствия. Наша же выгода в том, чтобы не нужно было вас уничтожить.

Мелосцы: Но не согласитесь ли вы оставить нас нейтральными, не врагами вам, а друзьями, с условием не вступать ни в один из союзов?

Афиняне: Ваша неприязнь вредит нам не столь сильно: ваша дружба в глазах подвластных нам будет признаком нашей слабости, а вражда ваша — доказательством мощи". (История, V, 89–95)

Интересная мысль — не правда ли? В заключительной части диалога высказывается откровенное презрение к понятию чести, некогда столь восхвалявшемуся великим Гомером и трагиками:

"Афиняне: "… Вы не поддадитесь, конечно, тому ложному чувству чести, которое в явных и несущих позор и опасность положениях чаще всего толкает людей на гибель. Действительно, многие заранее видели, что им предстоит, но так называемое чувство чести соблазнительной силой этого слова довело их до того, что они, склонившись перед ним, попадали в непоправимые беды, а затем прибавляли к ним еще больший позор, скорее из-за своего постыдного безрассудства, чем в силу неблагоприятных обстоятельств". (V, III)

Мелосцы, однако, капитулировать отказались — то ли у них сохранились прежние представления о чести, то ли они надеялись на помощь спартанцев. После длительной осады Алкивиад Мелос взял. По его приказу всех взрослых мужчин перебили, а женщин и детей продали в рабство. И этот приказ отдал воспитанник Перикла! Впрочем, надо думать, что его действия были санкционированы афинским народом — на остров отправили 500 колонистов из Афин. А ведь подобного приговора за десять лет до того не смог добиться от Народного собрания свирепый Клеон.

Тем временем Афины оправились от последствий чумы и ущерба, понесенного на первом этапе Пелопоннесской войны. Подросло новое поколение воинов. Стали выдвигаться смелые проекты дальних походов. Не рискуя выступить против грозных спартанцев, афиняне стремятся прибрать к рукам то, что "плохо лежит". Им кажется, что таким объектом для них может послужить богатая Сицилия. Захватнические аппетиты афинского демоса усиленно подогревает Алкивиад. По свидетельству Плутарха он…

"… воодушевил толпу своими многообещающими планами и расчетами, так что и юноши в палестрах, и старики, собираясь в мастерских и на полукружных скамьях, рисовали карту Сицилии, омывающее ее море, ее гавани и часть острова, обращенную в сторону Африки. На Сицилию смотрели не как на конечную цель войны, а как на отправной пункт для нападения на Карфаген, для захвата Африки и моря вплоть до Геракловых столпов…". (Никий, XII) Представился и предлог: сицилийский город Эгиста обращается к Афинам за помощью в междоусобной войне с другим городом, который поддерживают Сиракузы. Вот как об этом рассказывает Фукидид:

"Афиняне созвали Народное собрание. Услышав, наряду с завлекательными и не соответствующими действительности донесениями своих посолов, также и сообщение посольства Эгисты о том, что в государственной казне и храмах эгистян хранится много денег, постановили отправить в Сицилию эскадру из 60 кораблей. Стратегами с неограниченными полномочиями были выбраны Алкивиад, сын Клиния, Никий, сын Никерата, и Ламах, сын Ксенофана. Они получили приказ оказать помощь эгистянам… в остальном же поступать таким образом, как они сочтут наилучшим для афинян". (История, IV, 8)

Последняя фраза подразумевает расширение сферы военных действий на острове.

Спустя пять дней Народное собрание собирается снова — для обсуждения практических мероприятий по подготовке экспедиции. Однако на нем неожиданно разгорается дискуссия о целесообразности всего похода. Ее начинает выбранный стратегом против воли Никий. К тому времени Никий — человек уже пожилой и очень богатый. Он не скупится на подарки афинскому народу, притом пользуется репутацией храброго военачальника. Однако Плутарх дает ему иную характеристику. Он пишет: