О старых людях, о том, что проходит мимо

Харольд Деркс ответил осторожно, стараясь сгладить разговор:

– Женщины всегда его любили…

– Но дядя Антон предпочитал маленьких девочек!

– Нет-нет! – снова вступился за брата Харольд Деркс, снова сделав отрицательный жест высохшей рукой.

– Тссс! – шепнула Ина и обернулась. – Сюда идут мальчики!

– На дядю Антона ведь даже подавали в суд тридцать лет назад, – продолжил было д’Эрбур.

– Нет-нет! – повторил Харольд Деркс.

В комнату вошли Пол, студент, и гимназист Гюс, разговор о деньгах и родственниках прекратился, и благодаря мальчикам вечернее чаепитие прошло очень славно. Ина была на самом деле хорошей матерью и хорошо воспитала сыновей, к дедушке они относились со спокойной радостью, наполнявшей Харольда Деркса приятным домашним теплом, и они оба выросли очень вежливыми, к великому удовлетворению Ины, которая могла сказать с уверенностью, что этому Пол и Гюс научились не у Дерксов; когда дедушка вставал, чтобы подняться к себе в кабинет, Гюс тотчас бросался к двери и открывал ее с глубоким почтением. Старик приветливо кивал внуку, хлопал его по плечу и поднимался по лестнице, размышляя о том, что Ина – очень хорошая дочь, хоть у нее и есть кое-какие недостатки. Ему нравилось жить с ней под одной крышей. Без этого он чувствовал бы себя совсем одиноким. Он любил внуков. В них все дышало молодостью, чем-то веселым и радостным, чудесные мальчики – они разительно выделялись на фоне всего остального, Того, что проходит мимо, все идет и идет, медленно, с угрозой, много лет подряд…

Вернувшись в кабинет, Харольд Деркс подкрутил газовый рожок, чтобы свет стал ярче, без сил опустился на стул и стал смотреть перед собой. Жизнь тихо и незаметно окутывает вуалью всё и вся, даже То Ужасное, и тогда оно на время перестает быть столь угрожающим, но Оно все равно идет и идет и будет идти, пока смерть не сотрет все очертания… О, как же медленно Оно идет! Ему уже семьдесят три года, он старый и больной, и впереди его ждет только смерть, о которой он мечтает; сколько же горестей выпало на его долю за эту долгую жизнь! Почему ему суждено жить так долго, ведь он видит, как Оно проходит мимо, беззвучно и медленно, так медленно, точно эти тени прошлого – привидения с длинными-длинными шлейфами, скользящими по тропинкам, шелестящими сухими листьями, опустившимися с неба. Он всю свою долгую жизнь видел, как эти тени проходят мимо, и ему часто казалось, что постоянно видеть, как они проходят, – слишком тяжело для человеческого разума. Но тени тянули и тянули свои шлейфы, листья шуршали и шуршали, а угроза так и оставалась лишь угрозой, никто не вышел из-за деревьев, тропинка оставалась пустынной, тропинка вилась и вилась, а тени шли и шли… Иногда они оборачивались, смотрели на него призрачными глазами… и снова шли дальше: их никто не мог остановить. Он видел, как они идут сквозь его детство, сквозь его отрочество, когда ему было столько же лет, сколько сейчас Полу, и сколько Гусу, он видел, как они идут через его ничем не приметную жизнь на кофейной плантации в Ост-Индии, и потом, когда он стал предпринимателем, и когда сочетался браком с женщиной, с которой сблизился по ошибке, как и она с ним, он-то уж точно, потому что всегда видел только То, что шло и шло мимо… Он слегка кашлянул – и раскашлялся так, что заболело в груди, и в желудке тоже разлита боль, и судороги сводят его старые ноги… О, сколько же это еще продлится, сколько он еще будет их видеть, эти тени?… Они идут еле-еле, еле-еле… О, почему они не могут идти побыстрей! Когда-то он был тринадцатилетним мальчишкой, веселым и жизнерадостным, и играл, босоногий, у реки перед дворцом ассистент-резидента[9], радующийся фруктам, и птицам, и животным, радующийся своей веселой детской жизни на Яве, где он играл в большом саду, плескался в струящейся воде, лазал по большим, с красными цветками, деревьям. Но с того мгновенья… – душная ночь, сначала предгрозовое небо, потом дождь стеной – с того мгновенья, когда он впервые увидел эти ужасные тени, впервые увидел Это… с того мгновенья его детский мозг словно окутало пеленой, в него словно вселилось чудище, которое… нет, не раздави ло его, но с тех пор постоянно держало в своих когтистых лапах. И с тех пор Это на протяжении всей его жизни то и дело вставало видением у него перед глазами, Это, родившееся в ту самую ужасную ночь, когда он от высокой температуры и духоты не мог спать, потому что небо было словно затянуто прочной парусиной, не дававшей обрушиться на землю водопадам дождя и не пропускавшей ни малейшего ветерка. Видение… нет, не видение, а настоящее, действительное Это…

* * *

В горах одинокий пасангграхан[10]; он здесь один с родителями, он, папин любимец; папа заболел и потому взял отпуск; остальные братья и сестры остались в городе, во дворце ассистент-резидента.

Ему не спится, и он зовет няню-туземку:

– Бабу[11], иди сюда!

Но она не отзывается. Где же она? Обычно она лежит у двери его комнаты на циновке и сразу же просыпается.

– Бабу, бабу, иди сюда!