О старых людях, о том, что проходит мимо

Он теряет терпение; он уже большой мальчик, но ему страшно, потому что у него высокая температура, как и у папы, и потому что ночь такая душная и кажется, будто вот-вот начнется землетрясение.

– Бабу…

Ее нет на месте.

Он поднимается с постели, путаясь в сетке от комаров, в лихорадочном испуге ему не удается ее раздвинуть… Высвободившись из тюлевых складок, снова хочет позвать: бабу… Но из галереи в задней части дома доносятся голоса, шепот… В жилах стынет кровь; мальчику мерещатся воры, грабители-кетью[12], и ему очень страшно… Нет, они говорят не по-явански, значит, это не кетью… Эти люди говорят на голландском вперемежку с малайским, вот он узнает голос бабу… Ему хочется закричать от страха, но от страха ему не издать ни звука. Что они делают, что там происходит? Он в холодном поту, он замерз… Он слышал голос мамы; теперь он узнает голос господина Эмиля, господина Такмы, секретаря, который так часто заходит к ним в городе… О, что же там происходит посреди ночи? Испуг сменяется ознобом, он дрожит непонятно почему… Что же там происходит, что там делают среди ночи мама, господин Такма и Ма-Бутен? Любопытство пересиливает страх… Стараясь не шуметь – только зубы стучат, – он медленно, без скрипа, открывает дверь своей комнаты. В средней галерее темно, в задней галерее темно…

– Тихо, бабу, тихо, о боже, не шуми… только бы синьо[13] не услышал…

– Он спит, кандженг[14]…

– А вдруг услышит сторож!

– Он спит, кандженг…

– Боже, о боже, если он проснется… О, бабу, бабу, что нам делать?!

– Тихо, тихо, Отилия!

– Другого выхода нет, кандженг… В реку, в реку…

– Боже, о боже, нет, только не в реку!

– Другого выхода нет, Отилия! Тихо же, тихо! Замолчи, говорю! Хочешь, чтобы нас обоих арестовали… за убийство?

– Меня? Но ведь я его не убивала?

– Я ничего не мог поделать! Я защищался! Это ты его ненавидела, а не я, Отилия. Ты соучастница.

– О боже, нет, нет!

– Не отрицай своей вины!

– Нет, нет, нет!

– Ты повисла на нем…

– Да нет!

– Когда я вырвал у него из рук крис[15]!

– Да… да…

– Тихо, тихо, госпожа!

– О боже, о боже, какая молния… О, как гремит, как гремит!

По горам многократным эхом разносятся раскаты грома. Из прорвавшейся парусины водопадом полил дождь.

Мальчик слышит мамины крики.

– Тихо, тихо, Отилия!

– Больше не могу, сейчас потеряю сознание!

– Тихо ты!!! Держи его за ногу! А ты, бабу, за другую!

– На полу кровь…

– Вытри ее!

– Потом, потом, кандженг… сначала к реке…

– О боже, о боже!

Мальчик в ужасе стучит зубами, таращит глаза, сердце выскакивает из груди, жар растет. Ему смертельно страшно, но он хочет видеть. Он ничего не понимает, но очень хочет видеть. В своем детском любопытстве он хочет увидеть Это, ужасное Это, не доступное его пониманию. Тихо-тихо, босиком, он крадется по темной галерее. И в ночной полумгле сада… он видит! Видит Это. Вспышка молнии – и удар грома, словно рушатся горы… Он видел! Теперь он смотрит Этому вслед, вслед чему-то смутному, вслед смутному движению чего-то, что они несут… кого-то, кого они несут, они – мама, господин Эмиль и Ма-Бутен… В своей невинности он не догадывается кого. В своей невинности он думает лишь об ужасах из детских книг – о грабителях, сокровищах… Кого они несли по саду? Неужели папа не слышит их? Почему он не проснулся? Он что, так крепко спит? Вот он больше не слышит их голосов… Они исчезли из виду в саду. А сторож тоже не слышит? Нет… все тихо, все исчезло в дождливой мгле; он ничего не видит; только ливень хлещет и хлещет с неба, бешено, бешено, яростно. Из-за этой бешеной ярости ничего не слышат ни папа, ни сторож… Небеса разверзлись, и весь-весь дождь хлынул на землю… Мальчика трясет – от холода и жара. Но вот его босая ножка ступает в теплую жидкую кашицу… Это кровь, уже свернувшаяся…

Он боится идти дальше и боится идти назад. Он стоит и стучит зубами, а вокруг неистовствует дождь… И он решает все-таки разбудить папу, спрятаться у него в объятиях и плакать, плакать от страха… На ощупь он пробирается в среднюю галерею, видит открытую дверь в мамину спальню, внутри трепещет тусклый огонек светильника. Он снова чувствует под босой ногой жидкое тепло и вздрагивает всем телом от этой жуткой слякоти, от свернувшейся крови, покрывающей весь коврик. Но он хочет пройти к светильнику, единственному источнику света, чтобы с ним добраться до папиной комнаты, ведь это так далеко, возле передней галереи. Он берет светильник и видит мамину кровать в страшном беспорядке, подушки раскиданы по полу… А на полу он видит черноватую красноту, он пугается, его знобит; со светильником в руке он обходит коврик, чтобы не перешагивать через крис, этот изящный дорогой кинжал, который папе вчера подарил регент[16]! Вот там он лежит… с алым клинком! Теперь и его детские глаза застилает багряная пелена, какие жуткие красные тени танцуют в галерее, по которой он, маленький, со светильни ком в руке, пробирается в страхе и лихорадке – может, ему все это снится? – в комнату к папе…

– Папа, папа, о, папа!

Он заикается от страха и отчаяния, беспомощный без папиной поддержки.