О старых людях, о том, что проходит мимо

– Она такая милая, – думал он, глядя на ее головку у себя на груди, и, боясь разбудить, с трудом удержался от того, чтобы поцеловать ее. – Она такая милая, и у нее прекрасное художественное чутье. Я ей скажу, чтобы она опять занялась лепкой… или снова взялась за перо: она и лепит, и пишет превосходно. Ее роман – отличная книга, пусть и очень женская и почти автобиографическая. В жизни много прекрасного, хотя жизнь – это всего лишь переходное состояние и мало что значит в мире, где все прогнило… Но ведь должна быть где-то и другая жизнь и другие миры… Где-то должна быть такая жизнь, в которой нет места страданиям из-за бренной материи, есть только духовные муки. И тогда наши физические страхи исчезнут… Но ведь и в нашей материальной жизни тоже много прекрасного… если на миг забыть обо всех горестях. И этот миг рано или поздно дается каждому… для меня он – сейчас… Вот бы он продолжался подольше, но так не бывает… Все на свете меняется… Не думать об этом, а работать, работать, даже во время путешествия… Италия – это нечто грандиозное, куда более грандиозное, чем мои очерки… Элли так хочется, чтобы… Медичи во Флоренции… В Риме один папский престол чего стоит… Пока не знаю, что выбрать, одно из двух… Но это так много, так много. Смогу ли я написать что-нибудь хорошее в культурно-историческом ключе? Я так не люблю конспектировать… Исписанные карточки… Если целое не является мне в едином отчетливом видении, то я ничего не могу… Я не умею изучать предмет: я должен видеть, осязать, восхищаться или ужасаться… Если этого нет, то я ни на что не способен. Самое большее – набросаю эссе… Слово – как мотылек: ловишь его осторожно, за крылышки… а потом отпускаешь лететь дальше… Серьезные книги по истории и по искусству – это толстые жуки, ползущие по земле… Стоп! Это удачный образ… Пригодится для какой-нибудь статьи… Легкая бабочка… толстый жук…

Поезд приближался к Марселю; в два часа пополудни они будут в Ницце.

XV

Лот заранее снял номер в Hotel de Luxembourg и написал письмо сестре Отилии. Войдя в свой номер, они увидели корзину красных роз. Был октябрь, через открытые окна открывался вид на отливавшую металлом в пронзительных лучах солнца гладь моря, волнующуюся под напором неистового мистраля.

Они приняли ванну, позавтракали в номере, чуть усталые после дороги, и запах роз, солнечное сияние, бездонная бирюза неба и все более и более пенящаяся сталь морской воды точно одурманили их обоих. На столе вокруг жареной птицы краснел и оранжевел салат из томатов и перцев, в бокалах шампанского, казалось, таяли жемчужинки. Резкие порывы ветра морщили морскую гладь грубой мужской лаской. Солнце изливало потоки лучей, словно из золотого отверстия в небесной бирюзе.

Они сидели рядом, одурманенные, ели и пили, не говоря ни слова. Покой и в то же время вялость наполняли их, они не сопротивлялись потокам жизненных сил, бурным и яростным, сиявшим золотом и грубым в своей безудержности. В дверь постучали, и в приоткрытой двери показалась женская голова в черной шляпе:

– Можно войти?

– Отилия! – воскликнул Лот и поднялся из-за стола. – Заходи-заходи!

Она вошла.

– Добро пожаловать в Ниццу! Как давно мы не виделись, Лот! Элли, сестричка, добро пожаловать… Да, это я послала вам розы. Рада, что ты мне написал. И что вы с женой захотели со мной встретиться…

Она села, Лот налил ей шампанского, между братом и сестрой завязался радостный разговор. Отилия, первый ребенок maman Отилии, была на несколько лет старше Лота; крупная, с властным выражением глаз, но с чертами лица maman – за исключением фарфорового профиля и нежного подбородка, – она походила разом и на отца, и на мать… Но в результате долгих лет выступлений перед публикой в ее движениях появилась свойственная женщинам талантливым и красивым грациозная уверенность в том, что на нее смотрят и ею восхищаются, – нечто совсем иное, чем изящество даже самых привлекательных, но обычных женщин: гармоничность и скульптурность движений, достигнутая тренировкой, стала для нее естественной.

«Какая красавица!» – думала Элли и чувствовала себя дурнушкой в своем простом платье, которое быстро накинула после ванны.

В сорок один год Отилия выглядела самое большее лет на тридцать, в ней была молодость актрисы, не позволяющей своему телу стареть с помощью искусства и науки поддержания красоты, о которых не ведают обычные женщины. Ее фигура в белом полотняном платье модного, но не нарочитого покроя сохраняла скульптурное совершенство: линия груди и очертания плеч идеально прочитывались под модной тканью. Из-под большой черной шляпы с черным страусиным пером виднелись светлые, с медным отливом волосы, на плечах трепетало широкое боа из серых страусиных перьев, и в этом, без цветов радуги, убранстве – только белое, черное и серое – она выглядела вопреки своей невероятной красоте одновременно добропорядочной женщиной и артисткой.

– Элли, познакомься, это моя сестра! – воскликнул Лот с гордостью. – Как она тебе нравится?

– Элли, – сказала Отилия, – ведь когда-то давно я видела тебя в Гааге.