О свободе: четыре песни о заботе и принуждении

Мало кто хочет публично обсуждать свою сексуальную жизнь, и кто может их в этом винить? Однако, пристальное изучение чужих взглядов вне позиции взаимной уязвимости лишь повторяет токсичную динамику, которая так давно преследует феминизм. Как сказал в 1980-е гордый извращенец Патрик Калифия[72], обращаясь к женщинам из движения «Женщины против порнографии», которые вели ожесточенную кампанию по внесению «секс-позитивных» людей в черный список (в том числе и Калифию, которого тогда звали Пэт): «Я хотела бы, чтобы вы все в письменной форме объяснили, как ваш способ кончать воплощает идеалы женского движения. Это, может, очень грубый и личный вопрос, но я так устала быть под прицелом в одиночестве… Если феминисткам так важно равенство, я уверена, мы можем быть в равной степени уязвимыми, когда говорим о сексе. Давайте разденемся все вместе. Прямо сейчас… Мой мозг промыт и отравлен патриархатом не сильнее, чем ваш».

Для тех из нас, кто по-прежнему ищет откровенности и сложности в женских историях о сексе, поток рассказов #MeToo (и здесь я говорю о случаях из «серой зоны», а не о тех, что разоблачают вербальные угрозы, оскорбления или домогательства) – подходящая головоломка. С одной стороны, такие рассказы пополняют архив храбрых женщин, нарушивших молчание и рассказавших о недостаточно удачных контактах или примерах недопустимого обращения. С другой стороны, эти истории – в силу жанра – нацелены на разоблачение и осуждение сексуально неприемлемого поведения других, они вносят свой вклад в очень большой архив текстов о сексе, в которых женские непокорность, трансгрессия, желание и самостоятельность должны быть вычищены, чтобы гарантировать, что другая сторона предстанет максимально отвратительной. Обвинители знают: их показания будут изучены досконально, так что у такой зачистки есть мощная мотивация. В итоге появился сборник историй сопротивления, который невольно продолжает замалчивание, более того – глубокое, карательное отвращение нашей культуры к проявлениям сложного женского желания.

Нарушение одного молчания без непрерывного нарушения другого оставляет без внимания крайне важные проблемы. Во время работы над книгой «Девушки и секс: изучение нового сложного ландшафта» журналистка Пегги Оренстин обнаружила, что все ее исследования «постоянно сводились к тому, что мы обходим абсолютным молчанием сексуальные права девушек и их удовольствие. И одна из идей, которую я вынесла из этого исследования, состоит в том, как важно не просто говорить о них как о жертвах или новых агрессорах, но еще и сформулировать представление о внятном и честном разговоре об их желаниях и удовольствии. Мы всё ещё этого не сделали». По словам журналистки Мишель Голдберг, мы не сделали этого отчасти потому, что «единственный социально приемлемый для женщин способ говорить о сексуальном дискомфорте… это язык насилия и травли. И, таким образом, использование этих терминов только расширяется». (В своем едком феминистском манифесте «Кинг-Конг-теория» французская писательница и режиссерка Виржини Депант выбирает более резкие выражения: «Иудеохристианская мораль внушает нам, что лучше быть изнасилованной, чем шлюхой».) Я понимаю С. Е. и других, в том числе многих моих студенток, когда они говорят, что общественное давление, требующее быть «шлюхой» (или «Крутой Девчонкой», по определению писательницы Гиллиан Флинн: «сексуальная, яркая, веселая женщина, которая обожает футбол, покер, грязные шутки и отрыжку, которая играет в видеоигры, пьет дешевое пиво, любит анальный секс и секс втроем, которая засовывает в рот хот-доги и гамбургеры так, будто устраивает самую большую в мире кулинарную групповуху, при этом каким-то образом сохраняя второй размер, потому что Крутые Девчонки, прежде всего, сексуальны»)[73], соперничает, а порой и резонирует с общественным давлением, которое требует замалчивания сексуальной неудовлетворенности или дискомфорта. Учитывая, что суды и общественное мнение по-прежнему нередко обвиняют жертв, не говоря уже о суровом осуждении, которому подвергаются женщины независимо от того, признают они свои многогранные желания или отвергают их, я понимаю неготовность заниматься более откровенными исследованиями, особенно в рамках общественной дискуссии. Но поскольку дискурс об изнасиловании, по словам Дженнифер Дойл, гласит «нельзя быть одновременно сексуальным субъектом и жертвой», где-то нам придется нарушить условия этой общепринятой позиции. Где-то мы должны быть готовы стать сексуальными субъектами, а значит нам нужно научиться проживать и выражать сексуальный опыт за пределами диады обидчика и обиженного.