О свободе воли. Об основе морали

Обязанности по отношению к нам самим, подобно всяким обязанностям, должны быть либо обязанностями права, либо обязанностями любви. Обязанности правовые перед нами самими невозможны в силу самоочевидного основоположения «volenti non fit injuria»[165], а именно: ведь то, что я делаю, всякий раз бывает то, что я хочу; таким образом, со стороны себя самого я всегда получаю лишь то, чего хочу; следовательно, тут никогда мое право не бывает нарушено. Что же касается обязанностей любви перед самим собою, то здесь задача морали уже выполнена, и последняя является слишком поздно. Невозможность нарушения обязанности любви к себе предполагается уже в высшем завете христианской морали: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя»[166], так что любовь, какую каждый питает к самому себе, заранее принята за maximum и условие всякой другой любви. При этом вовсе не прибавлено: «Возлюби себя самого, как своего ближнего», – всякий почувствовал бы, что требование это слишком мало, и это была бы единственная обязанность, при которой в повестке дня стояло бы opus supererogationis[167]. Сам Кант, в «Метафизических началах учения о добродетели», на с. 13 (R., с. 230), говорит: «То, что каждый неизбежно уже сам желает, не подпадает под понятие о долге…»[168] Тем не менее это понятие об обязанностях перед самим собою все еще сохранило свой авторитет и у всех пользуется особым благоволением, что и неудивительно. Комичное впечатление производит оно, однако, в тех случаях, когда люди начинают хлопотать о собственной персоне и вполне серьезно говорить об обязанностях самосохранения: ведь достаточно ясно, что у них уже душа ушла в пятки, и нет нужды в добавочном стимуле какой-либо обязательной заповеди.

То, что обычно выставляется как обязанность перед самим собою, это, прежде всего, тесно связанное с предрассудками и исходящее из самых поверхностных оснований рассуждение против самоубийства. Одному только человеку, который отдан во власть не только телесных, как животное, ограниченных настоящим, но и несравненно более тяжких, захватывающих будущее и прошлое духовных страданий, природа в виде возмещения даровала как привилегию возможность по произволу заканчивать свое существование еще прежде, чем она сама поставит ему предел, так что он не вынужден жить, подобно животному, до тех пор, пока может, но живет лишь до тех пор, пока хочет. А надо ли ему по этическим основаниям отказаться от такой привилегии – это вопрос трудный, которого нельзя решить, по крайней мере, обычными, поверхностными аргументами. Также и те доводы против самоубийства, какими не пренебрегает Кант, с. 53 (R., с. 48) и с. 67 (R., с. 57)[169], я по совести не могу назвать иначе, как жалкими, не заслуживающими даже ответа. Невольно станет смешно, когда подумаешь, что подобного рода соображения должны были бы вырвать кинжал из рук Катона, Клеопатры[170], Кокцея Нервы[171] (Тацит. «Анналы», VI, 26) или Аррии, жены Пета[172] (Плиний. «Письма», III, 16). Если действительно существуют подлинные моральные мотивы против самоубийства, то они, во всяком случае, заложены очень глубоко и не могут быть достигнуты лотом общепринятой этики: они принадлежат к более высокому кругу мыслей, чем даже тот, какой подобает точке зрения настоящего трактата[173].