О свободе воли. Об основе морали

Но как в предисловии с помощью такого petitio Кант без дальних слов принял понятие морального закона за данное и несомненно существующее, точно так же на с. 8 (R., с. 16)[160] поступает он с близкородственным понятием долга, которое допускается как принадлежащее к этике без всякого ближайшего рассмотрения. Однако и здесь опять я вынужден выступить с протестом. Понятие это вместе с родственными ему, т. е. понятиями закона, заповеди, долженствования и т. п., взятое в таком безусловном смысле, обязано своим происхождением теологической морали и до тех пор остается чуждым для этики философской, пока не представит законного удостоверения, основанного на сущности человеческой природы либо объективного мира. Дотоле я не признаю за ним и его родственниками иного происхождения, кроме скрижалей. Вообще, в христианские века философская этика бессознательно заимствовала свою форму от теологической; а так как последняя по существу своему повелительна, то и философская выступила в форме предписания и учения об обязанностях, не подозревая в своей невинности, что на это еще нужно получить право где-либо в другом месте, напротив, она воображала, что это и есть ее подлинный и естественный вид. Насколько бесспорна и всеми народами, временами и религиями, а также всеми философами (за исключением чистых материалистов) признана метафизическая, т. е. за пределы этого феноменального бытия простирающаяся и вечности причастная, этическая значимость человеческого поведения, настолько же для нее несущественно, чтобы ее понимали в форме повеления и повиновения, закона и обязанности. Сверх того, понятия эти вне связи с теологическими предположениями, из которых они возникли, теряют, собственно, всякое значение, и если, подобно Канту, думают возместить это тем, что говорят об абсолютном долженствовании и безусловной обязанности, то это значит кормить читателя словами, даже прямо предлагать ему contradictio in adjecto[161]. Всякий долг имеет смысл и значение непременно только по отношению к угрозе наказанием или к обещанию награды. Поэтому уже и Локк задолго до появления Канта на свет говорит: «For since it would be utterly in vain, to suppose a rule set to the free actions of man, without annexing to it some entorcement of good and evil to determine his will; we must, whereever we suppose a law, suppose also some reward or punishment annexed to that law» («On Understanding», кн. И, гл. 33, § 6[162]). Всякое долженствование, следовательно, необходимо обусловливается какой-либо наградой и, значит, говоря кантовским языком, оказывается существенно и неизбежно гипотетическим и никогда не бывает, как утверждает это Кант, категорическим. Если же отбросить мысленно эти условия, то понятие долженствования, во всяком случае, есть contradictio in adjecto. Повелительный голос, исходит ли он изнутри или извне, совершенно невозможно представить себе иначе, как угрожающим или обещающим; но тогда повиновение ему может быть – правда, смотря по обстоятельствам – умно или глупо, однако всегда будет носить своекорыстный характер, следовательно – лишено моральной ценности. Полная немыслимость и бессодержательность этого лежащего в основе кантовской этики понятия о безусловном долженствовании в самой его системе выступает лишь позже, именно в «Критике практического разума», подобно тому как скрытый яд не может оставаться в организме, а в конце концов должен прорваться наружу. Именно этот столь безусловный долг все-таки требует для себя потом условия, да и не одного только, в виде награды, а еще и бессмертия того, кто эту награду получает, и существования того, кто ее дает. Это, конечно, необходимо, коль скоро обязанность и долг приняты за основное понятие этики: ведь понятия эти, по существу дела, относительны и имеют какое-либо значение исключительно только ввиду угрожающего наказания или обещанной награды. Но воздаяние это, постулируемое в будущем для добродетели, которая таким образом лишь с виду руководствовалась бескорыстием, выступает под благовидным покровом, под названием высшего блага, представляющего собою сочетание добродетели и благополучия. Но это, в сущности, не что иное, как направленная на благополучие, стало быть, опирающаяся на выгоду мораль, или эвдемонизм, который Кант торжественно выбросил в главную дверь своей системы как гетерономный и который теперь вновь прокрадывается с заднего входа под именем высшего блага. Так мстит за себя скрывающая в себе противоречие предпосылка безусловного, абсолютного долженствования. С другой стороны, обусловленное долженствование не может, конечно, быть основным понятием этики, ибо все, что свершается в зависимости от ожидаемой награды или кары, необходимо будет эгоистическим деянием и, как таковое, лишено чисто моральной ценности. Из всего этого явствует, что требуется более высокое и более беспристрастное понимание этики, если мы серьезно желаем на самом деле разгадать идущее за пределы явления вечное значение человеческого поведения.