После беседы с распорядителем она прошлась по магазину при похоронном бюро, похожему на сувенирную лавку, заставленную медными урнами и мемориальными коллажами, карманными часами, хрустальными розами Сваровски и гранитными плитами с выгравированными лицами канувших в Лету Линд. Она бродила по магазину довольно долго, вертела в руках пресс-папье, ставила их на место. Она привыкла привозить сувениры из каждой поездки. ты знала, что прах покойного можно поместить в мяч для гольфа? –
написала она подруге. ты знала, что есть гробы с камуфляжной раскраской? ты знала, что можно распорядиться, чтобы твой прах поместили внутрь черепашки из папье-маше, а черепашку выпустили в море?я бы не отказалась
песня мерцала по радио по дороге домой, и ее папа и муж сестры – в своем трогательном, чутком братстве – принялись наперебой превозносить мастерство Карлоса Сантаны как гитариста, мастерство, которое они оба определяли как запредельное и неземное.
Мертвый рефлекс всколыхнулся у нее в горле. Ей действительно было смешно? Или смех дожидался снаружи, пока она не сорвется и не присоединится ко всем остальным?
Мастер в маникюрном салоне представился Гуглом. «Потому что я знаю все», – сказал он, улыбнувшись слепящей стене с образцами всех вообразимых цветов, руке с тысячью наманикюренных пальцев, безмятежным небесам, и спросил: «Собираетесь на вечеринку?» Она прошептала ему правду, и Гугл перекрестился; теперь к его знаниям прибавилось еще одно. «Я вам сделаю лак, светящийся в темноте, хорошо? – сказал он и принялся обрабатывать ее ногти с бесконечно бережной нежностью. – Потом, когда вы войдете куда-нибудь, где темно, вы увидите, как они светятся, все до единого».
Мужской магазин «Men’s Wearhouse», где с мальчиков сняли мерки, чтобы подобрать каждому идеально сидящий костюм, был священным; «T.J. Maxx», где девочки слали друг другу свои фотографии из соседних примерочных кабинок, был священным; и «Обувной карнавал», где они расхаживали по проходам, шатаясь на каблуках и почти смеясь; и «Michael’s», где они выбрали рамки для фотоколлажей; и цветочная лавка, где они заказали букет гипсофил, именуемых в народе «дыханием младенца»; и кондитерская, где они долго присматривались к печенью; и бутик «Clinique», где они покупали водостойкую тушь для ресниц; и «Фабрика чизкейков», где потом, уже после всего, они ели креветки в хрустящем кляре и были очень добры и внимательны друг к другу – все было священным, и светильники, над которыми она всегда потешалась раньше, расцветали, как неземные цветы, на своих металлических стеблях.
Маленький белый пудель, которого приводили к малышке и который расцеловал ее всю, пришел на вечернее прощание и терся о ноги скорбящих, собравшихся в траурном зале. «Можно с животными?» – спросила она накануне у распорядителя похорон. «С животными можно», – ответил он и рассказал, что однажды на прощание с покойницей привели коня, чтобы он в последний раз уткнулся носом в щеку хозяйки и стал выискивать у нее на лице кубики сахара, вдыхая запах свежесрезанного сена ее волос и все еще ощущая в своем лошадином теле жаркое «Да», безоговорочную готовность откликнуться на малейшую команду. Но команда была лишь одна: «Отпусти, дай мне уйти», – и все тело кричало «Нет».
Песика поднесли к гробу, и он поприветствовал малышку с очевидным узнаванием. Все расплакались, глядя на эту сцену, потому что малышка была словно персик на живописной картине, ее лицо закрывала непрозрачная маска косметики, ее теплое тельце давно остыло. Ее глаза были закрыты, веки накрепко склеены, ее ручки больше не повелевали воздухом, ее радостный визг вернулся в обитель звука – так что же узнал этот песик, что в ней еще оставалось такого, что он по-прежнему так сильно любил? Ведь он же узнал ее? Да, узнал. Он настойчиво скреб коготками розовый атлас и вылизывал малышке лицо, чтобы оно снова стало тем самым, какое он знал.