О трагическом чувстве жизни

Давайте оставим в стороне борьбу, которую на протяжении восьми столетий она вела с мавританской религией, защищая Европу от магометанства, оставим в стороне ее усилия, направленные на внутреннее воссоединение, а также открытие Америки и Индии - это заслуга Испании и Португалии, а не Колумба и Гамы, - давайте оставим в стороне это и еще многое другое, а в стороне мы оставляем не так уж мало. Разве возможно, чтобы народ, создавший двадцать наций, ничего не оставив для себя и, подобно конкистадору, оплодотворив бедных индейских рабынь семенем свободных людей, не имел никакого культурного значения? Кроме того, разве наша мистика не имеет никакого значения в области мысли? Быть может, когда-нибудь народы, у которых Елена своими поцелуями похитила душу, стремясь вернуть ее себе, должны будут обратиться именно к нашей мистике.

Но, как известно, Культура состоит из идей и только из идей, а человек для нее - не более, чем средство. Человек для идеи, а не идея для человека; тело для тени. Цель человека - наука, а цель науки - составить каталог Вселенной, чтобы вернуть ее Господу Богу в полном порядке, как я писал несколько лет назад в своем романе Любовь и педагогика. Человек не является целью, и, похоже, даже идея таковой не является. И в конце концов род людской рухнет у подножия библиотек - целые леса извели на бумагу, которая в них хранится, - музеев, машин, фабрик, лабораторий..., чтобы оставить все это в наследство... Но только кому? Ведь Господу Богу все это не нужно.

Эта ужасная, почти вся насквозь лживая, обновленческая литература, возникшая в связи с потерей наших последних американских колоний, заставила наших педантов заговорить о долгой и молчаливой - при этом они громогласно рекламируют молчаливость на каждом углу - работе здравого смысла, исполнительности, выдержки, твердости духа, благоразумия, уравновешенности, то есть как раз тех социальных добродетелей, которых нам более всего недостает. В этой смехотворной литературе погрязли почти все испанцы, одни в большей, другие в меньшей степени, и Хоакин Коста{266}, этот архииспанец, наделенный одной из самых неевропейских душ, какие у нас только были, выступая против всех этих призывов к европеизации, противопоставил ей сидеизацию Испании, а в то же время заявил, что мы должны запереть на семь замков гробницу Сида и... завоевать Африку. А я сказал: «Смерть Дон Кихоту!», и из этого богохульства, которым я хотел сказать нечто совершенно противоположное тому, что сказал, - так я думал в то время, - родилась моя Жизнь Дон Кихота и Санчо и мой культ кихотизма в качестве национальной религии.

Эту книгу я написал с целью понять Дон Кихота наперекор сервантистам и эрудитам, вдохнуть жизнь в то, что для большинства всегда было и по сей день остается мертвой буквой. Что мне за дело до того, какой смысл Сервантес хотел или не хотел вложить в свое произведение и какой смысл он вложил в него на самом деле? Живым является то, что я в нем открываю, не важно, подразумевал это Сервантес или нет, живым является тот смысл, который я вкладываю, накладываю и подкладываю в Дон Кихота Сервантеса, а также тот, который все мы в него вкладываем. В творении Сервантеса я искал нашу испанскую философию.

Ведь я всегда настаивал на том, что наша испанская философия, разлита в нашей литературе, в нашей жизни, в нашей деятельности, в нашей мистике, но тщетно было бы искать ее в философских системах. Она конкретна. Но разве в Гете, например, философии меньше, чем в Гегеле? Строфы Хорхе Манрике{267}, Романсеро, Дон Кихот, Жизнь есть сон, Восхождение на Гору Кармел - все это содержит в себе интуицию мира и концепцию жизни, Weltanschaung und Lebensansicht. Это и есть наша философия, которая с трудом формулируется сегодня, во второй половине XIX века, в эпоху афилософскую, позитивистскую, техницистскую, в эпоху научной истории и естествознания, в эпоху, по сути своей, материалистическую и пессимистическую.