О Викторе Некрасове

Серьезное лицо и смеющиеся глаза. Впервые я это заметила при нашей первой встрече, для меня нелегкой. И вот почему. Когда в журнале впервые были напечатаны «В окопах Сталинграда», особенно восхищались повестью бывшие «сталинградцы». Службу в армии я начала в Сталинграде. И, когда читала повесть Некрасова, была потрясена ее правдивостью. В те времена наша литература этим не отличалась. Я написала рецензию на повесть и подала ее в журнал «Днiпро». Не буду называть имен людей, отредактировавших мой опус, их уже нет в живых. Господь им судья, но отредактировали они ее с пристрастием, выбросив все положительные оценки и добавив немалую толику дегтя к немногим критическим замечаниям. К счастью, один абзац они так неудачно сократили, что каждому было ясно: выше была явно положительная оценка, тщательно вычеркнутая.

Я была начинающим литератором и просто не знала, что нужно прочесть верстку, даже, кажется, не знала, что такое верстка. Когда журнал вышел, пришла, мало сказать, — в отчаяние. И вот случайно в редакции газеты «Радянське мистецтво», кажется, так называлась сегодняшняя «Культура i життя», в коридоре сталкиваюсь лицом к лицу с Некрасовым. Не очень задумываясь над тем, что делаю, я подошла к нему и, немного заикаясь, проговорила:

— Вы — Виктор Некрасов? А я — автор рецензии в «Днiпрi»…

Сказала и осеклась. Некрасов делает ужасно грозное лицо, а в глазах — смех.

— Что же это они вас, уважаемый автор, так плохо отредактировали?

Я пытаюсь что-то объяснить, сбиваюсь, а он, добродушно улыбаясь, говорит:

— Да что вы оправдываетесь? Каждому всё ясно… В будущем не будьте лопухом…

С этого дня началась наша дружба. Долголетняя. Чего греха таить, бывало, что он загонял меня в угол, добродушно подтрунивал надо мной, и кончались подобные диалоги ставшим уже привычным: «Да что вы оправдываетесь!»

* * *

Всем, знавшим Некрасова, хорошо известна его привязанность к матери. Думаю, что секрет нашей с ним долголетней дружбы в том, что подружились наши мамы. Не могу похвастать тем, что ему всегда было интересно со мной. Не обольщаюсь. Но я была чем-то связана с Зинаидой Николаевной, и, по-своему, он в течение многих лет относился ко мне с исключительной теплотой. Теплыми были и полученные мной от него, уже из Парижа, из эмиграции, письма.

Не помню, в каком году это было. Я не в ладах с датами. Вика с Зинаидой Николаевной только что вернулись из Ленинграда, где должны были снимать по его сценарию фильм. И ничего из этого не получилось, только было очень много обидного и горького.

За столом собрались друзья. Зинаида Николаевна наивно рассказывает нам, как хорошо провели они в Ленинграде время:

— Нас с Викочкой все очень хорошо принимали, и мы так веселились…

Кто-то из присутствующих недоуменно хмыкнул. Вика, боясь, что при матери могут проболтаться о том, что было в Ленинграде в действительности, резко, раздраженно говорит:

— Да, да! Нам было очень хорошо, мы очень веселились!

Мы надеваем на лица улыбки и согласно киваем головами, продолжая слушать рассказы Зинаиды Николаевны.

* * *

Едем отдыхать в Ялту: Вика, Зинаида Николаевна и я. Путевку мне достает через Москву Вика. Позвонил моей маме и объяснил ей, сколь необходим мне отдых, послал телеграмму в Литфонд в Москву. Прекрасно понимаю, что нужна ему на подмогу. Но Зинаиду Николаевну я искренне любила. Это был исключительно порядочный человек. Слушать ее рассказы было очень интересно, особенно если они начинались словами:

— У нас в Швейцарии…

И вставали из ее рассказов картины жизни дореволюционной интеллигентской эмиграции, жизни людей, по нынешним нашим понятиям, быть может, очень наивных, но, бесспорно, благородных. Конечно, были там и другие, но ведь Зинаида Николаевна рассказывала о своих друзьях, а в семье Некрасовых был принцип: дружить только с хорошими людьми, хотя, увы, иногда они очень в людях ошибались.

Рассказы о политических спорах того далекого, дореволюционного времени Зинаида Николаевна пересыпала отдельными, вроде бы незначительными деталями, а в результате перед слушателями возникала красочная, богатая интересными характеристиками картина.

Жили Некрасовы и в Швейцарии, и в Париже. У Зинаиды Николаевны менялся, теплел голос, когда она вспоминала свои прогулки с маленьким Викой по Булонскому лесу, рассказывала даже, во что он был одет, и сокрушалась: «Викочка совсем, ну, совсем забыл французский язык!»

Не поверила бы она, о Господи, если бы кто-нибудь сказал ей, что вскоре придет страшное время, что ее Викочка станет эмигрантом и будет похоронен не на киевском Байковом кладбище рядом с ней, а в далеком Париже. А его киевские друзья по телевизору увидят надгробия, показанные одно за другим, — Бунину, Галичу, Тарковскому, а на одном прочтут: «Виктор Платонович Некрасов». 

* * *

Однако вернемся почти на три десятилетия назад.

Перспектива отдыха в Ялтинском доме творчества была более чем заманчивой, и я с удовольствием еду.

Самолет прибывает в Симферополь уже в сумерки. Это 1960-й год, такси еще в диковинку, и достать машину — проблема. Вика отправляется на поиски машины. Обращается ко мне: