О Викторе Некрасове

В ночь с 12 на 13 января 1972 года в Киеве, Львове и других городах Украины произведены были многочисленные аресты и обыски. В ту ночь и я был задержан. Но меня не сразу арестовали, а еще месяц или полтора допрашивали с утра до ночи, отпуская на ночь домой. Так вот, в одну из этих первых ночей, желая узнать, что же происходит (поскольку был от всего отрезан), я поймал передачу радио «Свобода» на польском языке (русские и украинские передачи глушились) и услышал следующее — до сих пор помню всё дословно: «На Украине, тржыманей в желязнэй рэнце сталиниста Шэлэста, поновне дошло до политычных арестув. Функционариушэ КэГэБэ зложили незаповяданый визит знакомитому писажэви Виктору Некрасову…» Вон как, подумал я, операция широкомасштабная, если и до Некрасова добрались… (Тут должен сделать одно существенное уточнение: ответственность «сталиниста Шелеста» за аресты 1972 года, мне кажется, минимальна: фактически в это время он уже был отстранен от власти, хотя номинально еще несколько месяцев оставался на своем посту. Есть доказательства того, что он противился арестам, но воспрепятствовать Брежневу, Суслову и Андропову не мог).

…После 20-месячного пребывания в следственном изоляторе КГБ на ул. Владимирской я возвратился домой прямо к 56-й годовщине Октября. 9 ноября 1973 года в газете «Лiтературна Україна» напечатано мое письмо, написанное в тюрьме, которое, собственно, и было условием моего освобождения. В нем я признавал свои ошибки и выражал сожаление в том, что причинил ущерб нашему государству, выразившийся в использовании буржуазной пропагандой моих сочинений. Не буду тут углубляться в то, почему и как я согласился сделать такое заявление. Скажу лишь, что в условиях, когда мои взгляды злонамеренно искажали, я рассматривал это как единственный доступный мне тогда способ сбросить с себя клеймо антисоветчика, которым меня прижигали и которое было для меня мучительно; взять на себя эту тяжесть я не смог. Разумеется, по выходе на относительную свободу я находился далеко не в радостном состоянии духа, чувствуя себя потерпевшим поражение. Друзья и знакомые меня, естественно, избегали: одни — разочаровавшись во мне, другие — опасаясь быть обвиненными в общении с пусть и обезоруженным, но все-таки «врагом». Только три человека навестили меня тогда: Виктор Некрасов, Микола Лукаш, Грыгир Тютюнник. И первым был Виктор Платонович.

Он пришел 10 ноября. Как ни в чем не бывало. Поздравил с возвращением домой. Ни о чем не расспрашивал, кроме как о здоровье, о семье (с женой моей он поддерживал всё это время связь и понемногу помогал). Сообщил, что в телефонном разговоре с ним Андрей Дмитриевич Сахаров просил передать наилучшие пожелания. И тут же язвительно добавил: «А вот НН (назвал имя киевской писательницы, нашей общей знакомой. — И. Д.) имеет к вам претензии… Понимаете, Андрей Дмитриевич Сахаров не имеет, а НН, всю жизнь бывшая тише воды, ниже травы, — имеет!» Не знаю, действительно ли академик Сахаров просил меня приветствовать или Виктор Платонович просто решил меня подбодрить, но и тогда, и теперь я считал и считаю, что «тихая» НН имела такое же право укорять, как Виктор Платонович — великодушно прощать. Даже большее.

Впрочем, только ли в великодушии было дело? Как-то в другой раз, уже у него на квартире, Виктор Платонович обронил: «Было бы за что…» И жена, Галина Викторовна, повторила: «Да, было бы за что…» И мне вдруг стало горько: показалось, что он имел в виду не бессмысленность обвинений (тут и говорить не о чем было!), а зряшность самого дела, самой национальной идеи, о чем он раньше не отваживался мне сказать, чтобы не оскорбить, а теперь сказал, считая, что я сам от нее отошел. И я подумал, что, может быть, этим и объясняется его доброжелательное отношение и к моему публичному заявлению, и к моему возвращению. Если бы это было связано с другим делом, другой идеей — он бы, наверное, среагировал иначе. Стало обидно за эту идею, но кого винить, кроме себя самого?.. Впрочем, скорее всего я сам себе вообразил все эти сложности…