О Викторе Некрасове

Журахович Семён Несгибаемый

Когда я вспоминаю Виктора Некрасова, то в памяти прежде всего встает последняя встреча с ним — до боли грустное прощание. О печальных этих минутах осталась у меня в старой тетради короткая запись. Я сделал ее не потому, что боялся забыть, как он выглядел, что говорил. Такое не забывается. Где-то в глубине души таилась надежда, что эта и разные другие записи когда-нибудь увидят свет.

Пусть читатель не сочтет сие наивностью. Наша дьявольски сложная и зачастую абсурдная жизнь научила многому. И, в частности, тому, что приговоры властителей не вечны, что бывают крутые повороты и переоценки, что веское слово (тоже не окончательное!) говорит завтрашний день.

Привожу здесь свои давние заметки: «Встретился с Виктором возле Шевченковского сада. Больно смотреть на его осунувшееся лицо, углубившиеся морщины, поседевшие виски. Во взгляде та же твердость („на том стою!“), неизменная ирония, но и то, что появилось в последние годы: боль и немой вопрос: „За что?“ Говорит тихо, нервно. С трудом сдерживаемая ярость прорывается крепкими словечками. „Вон там, — показал вправо, — в том темно-сером здании мне благосклонно растолковали, что я должен благодарить за то, что меня изгоняют на чужбину. Вот такой разговорчик после сорокадвухчасового обыска. Да, да!.. Не делай большие глаза. Сорок два часа. Семь мешков „крамолы“ собрали. Уж как они старались! Как ликовали, увидев кипу журналов „Пари-матч“, который продается в каждом московском киоске. Да еще польские книги и журналы. Для них всё заграничное — уже контра. К моим рукописям прикасались будто к бомбам. Да что там рукописи! Всю одежонку, всё бельё перещупали. Подштанники в том числе. А вчера вызвали туда. Повели не к какому-нибудь клерку, а к генералу. Вальяжно рассевшись в кресле, он, хитроглазый, разъяснил мне, что я должен благодарить за то, что меня вышвыривают из родного Киева. Мол, спасибочки, дорогие мои. Ибо достаточно ему нажать маленькую кнопку, и крепкие молодчики, сидящие в приемной, возьмут меня под ручки и препроводят куда следует. Не уточнил, правда. То ли на каторгу, за колючую проволоку. То ли в психушку, что пострашнее. Представляешь, сидит в кресле владыка моей судьбы, смотрит очами гремучей змеи и ждет моей благодарности. Мое молчание его бесит. А меня бесит то, что не могу сказать ему парочку слов…“

После тягостной паузы вдруг о другом: „Я-то о Киеве буду думать изо дня в день. А будет ли он обо мне помнить?“

Какие-то бессильные слова вырвались у меня. Оборвал: „Брось! Не надо…“

Обнял и кинул свое привычное: „Не дрейфь!..“

Я, замерев, стоял и смотрел ему вслед. Поворачивая за угол, он, оглянувшись, прощально помахал мне рукой».

* * *

Да, ему угрожало то, что пострашнее каторги. И только потому, что был свободным человеком, что не мог примириться с преследованием не только инакомыслия, но и мыслия вообще. С отвращением отшвыривал готовенькую кашку, преподносимую «сверху»: жуйте!

Еще в годы переменчивой и виляющей оттепели Некрасов привлек к себе внимание всевидящих очей и всеслышащих ушей. И это «внимание» всё усиливалось.

— Стукачи? — с презрением говорил он. — Плевать я на них хотел. Пусть доносят о каждом моем слове хоть самому Никите. Но омерзительна вся эта грязная игра с человеком. Я же их не подслушиваю! А если бы люди знали, что они тайком, цинично хихикая, говорят о народе? А говорят они такое: «Вот дурни! Любую глупость болтнем, любую ерундовину учиним, а они аплодируют и кричат: „Ура!..“» Вот взять бы да у них установить микрофончики, да обнародовать по радио, по телеку. Смотрите и слушайте, люди: вот они, вождики, без маски. Вот бы такой рассказ написать! Нет, лучше фильм…

— Порой говорят, — делился Некрасов, — что самое главное сохранить внутреннюю свободу, не согнуться. Но что значит для писателя сия внутренняя свобода при разгуле произвола? При том, что творится черное беззаконие, что похоронены тысячи книг, а новые убивают в зародыше? Жить с кляпом во рту?

Но к чести Некрасова надо сказать, что за все тридцать послевоенных лет, прожитых им у нас, так никому и не удалось впихнуть ему казенный кляп. Чем сильнее старались его согнуть, тем яростнее он сопротивлялся. Его травили от имени народа те, кто в самом деле был чужд народу. А близок ему, народу, как всегда, во все времена, честный художник, всем сердцем сострадающий людям. Его объявляли отщепенцем, но именно он с полным правом мог бы повторить ставшее теперь знаменитым выражение Андрея Платонова: «Без меня народ неполон».

На горьком примере Виктора Некрасова наглядно видна извечная трагическая коллизия: художник и деспотия, талант и тираническая власть, безжалостно его губящая.

Как же тяжко было ему, оскорбленному, исхлестанному, травимому, но твердо знающему, что его правдивое слово нужно людям, как же тяжко было ему стать изгнанником, лишиться родины навсегда.

* * *