О возможности жизни в космосе

Если смотреть со стороны, Малле как раз нуждалась в перевоспитании. Уже год она нигде не работала, считала себя старой и ни во что не верила. Иногда у меня мелькала мысль, что с этим уйдет и то наше последнее чувство, которое еще теплилось. Я утешал себя тем, что наша любовь так или иначе сойдет на нет и, когда совсем исчезнет, я начну перевоспитывать Малле. Ничего себе утешение! Не правда ли?

И тут же я спрашивал у себя: какое твое дело?

Если ей нравится жить так, пускай себе живет. Зачем тебе совать нос в чужие дела?

Но я понимал, что все эти доводы я привожу, чтобы оправдать себя. Иногда мне казалось, что я рехнусь от этих мыслей. Мне на ум пришло предостережение отца — держаться подальше от женщин. Я невольно усмехнулся.

— Ужасно смешно! Юмор, да? — сказала Малле.

Я подошел к ней и обнял ее. Она положила голову мне на плечо, повернулась и нашла мои губы. Я закрыл глаза. Проклятая розовая река с темными берегами исчезла. Было тепло и сумрачно. Малле была со мной. В стороне кто-то кричал: «А ты что думаешь, не могу, да?» Другой голос отвечал ему: «Я тебе говорю, катись отсюда!» Не знаю, что там происходило. Праздник подходил к концу. Все уезжали в город. В серовато-розовом свете было видно, как к причалу тянется длинная очередь. Площадка у костра опустела. Только несколько особо подгулявших еще горланили песни. Меня охватило чувство ужасной пустоты. Я все целовал Малле, она стояла, крепко обхватив меня, но чувство пустоты не уходило.

Утром я сел за баранку и поехал в Таллин. Около Пыльтсамаа стали слипаться глаза — страшно хотелось спать. Мухи жужжали на ветровом стекле и от солнечного тепла в кабине воняло нагретой краской. Я остановил машину у какой-то речушки, чтобы освежить лицо. В ней плескались рыбы и по берегам росли цветы. На миг я подумал: хорошо бы тут поселиться навсегда. Но кто тебе позволит?

ПОЧТИ ТАКОЙ ЖЕ ВИД ОТКРЫВАЛСЯ за окном сейчас. Странно, что же все-таки значит один человек для другого? Он не может без другого жить и в то же время тот, другой, для него ничего не значит. Я не знаю, как все это будет выглядеть при коммунизме. Вот мне очень нравится, когда люди относятся друг к другу по-дружески. Иногда от этого на душе становится так тепло. Знаете, как много значит, когда у тебя кончился бензин, и кто-то поделился своим? А разве не здорово пожелать утром в молочном зале приятного аппетита совсем незнакомому человеку и получить улыбку в ответ.

Это совсем не мелочи. С этого все начинается. Поверьте, и коммунизм начнется с того, что ты пожелаешь приятного аппетита незнакомому человеку, и он улыбнется в ответ. Мне не важно, сколько булочек можно купить на тридцать копеек — пять или пятьдесят. Это еще не означает коммунизма.

Я часто думаю о том случае прошлой зимой. Мне в жаркий день становится холодно, когда я вспоминаю тот зимний вечер, когда зарезали моего друга Ааво.

ЕГО НАШЛИ УТРОМ В ПАРКЕ, снег вокруг него был красный от крови. Я не знаю, как долго он умирал, но я уверен, что он умер не сразу. Позднее я несколько вечеров думал о том, что он чувствовал перед смертью. Я даже не знаю, молчал он или звал на помощь.

Хуже всего было то, что я должен был сказать об этом Лийви. Лийви была девушкой Ааво, у меня были с ними очень хорошие отношения. Я был готов лучше сам умереть, чем сказать ей об этом. Но я должен был сказать, и я сказал.

Лийви… Лучше не вспоминать, что с ней творилось. В конце концов, это касается только ее и Ааво, немного и меня. Другим нет никакого дела до этого. Я не хочу видеть тех старух, которые заранее собираются к вырытой могиле, особенно когда предстоят похороны утопленников или самоубийц.

Да, это касалось только Ааво и Лийви. И даже то, что она вышла весной замуж, ни черта не значит. Кто-то хмурит брови? Да ну вас, не стоит валять дурака! Что же теперь делать молодой девушке — всю жизнь хранить верность мертвецу?

Все это касалось только Ааво и Лийви. А то, что происходило позже, касается меня и всех вас. Мы с ребятами ломали голову, зачем они убили Ааво. Мы находили вероятные и невероятные причины и отбрасывали их.

Суд состоялся через два месяца, и на нем выяснилось, что они убили Ааво просто так, «из хулиганских побуждений», как об этом хладнокровно заявил сам подсудимый. Я бы растоптал его, если бы мог. Некоторые в зале плакали. Идите вы к черту, хотелось мне сказать им. Чего вы воете? Ааво мой друг, и я растопчу этого типа, убившего Ааво просто так. Я ненавижу слезы. Наверно, потому, что моя мама часто плачет. Мне надоело слышать плач.

Убийцу приговорили к расстрелу. Остальных посадили. Вот и все.

АВТОБУС ОСТАНОВИЛСЯ.

Вошла только одна девушка лет пятнадцати-шестнадцати. Пока она покупала билет, я оглянулся и увидел, что единственное свободное место — рядом со мной.

Но девушка, видимо, не собиралась идти в мою сторону, хотя мне этого вдруг очень захотелось, сам не знаю, почему. Кондуктор указал рукой назад.

— Там есть свободное место, садитесь!

Девушка пожала плечами и подошла ко мне. Автобус подбрасывало, и она держалась за спинки кресел.

Я привстал и спросил: