О всех созданиях – больших и малых

Обдумывая эти варианты, я обнаружил старую машину, которая врезалась в нас. Она валялась вверх колесами в кювете ярдах в пятидесяти дальше по дороге. Побежав туда, я услышал громкое кудахтанье, доносившееся изнутри драндулета, и сообразил, что день был базарный, а потому фермеры везли на рынок клетки с курами и несколько десятков яиц на продажу. Мы заглянули в окошко, и Тристан ахнул. В жиже битых яиц лежал толстяк, видимо, целый и невредимый. На его лице сияла широкая умиротворяющая улыбка — вернее, насколько можно было рассмотреть за массой желтков и белка, закрывающей его физиономию, выражение его было искательным. Остальное внутреннее пространство заполняли мечущиеся куры, которые выбрались из разбившихся клеток и отчаянно искали выхода наружу.

Толстяк, продолжая улыбаться нам со своего яичного ложа, что-то выкрикивал, но в поднятом курами содоме расслышать его было нелегко. Мне удалось уловить отдельные фразы:

— Очень сожалею... вина, безусловно, моя... я возмещу...

Слова дышали бодростью, а куры пробегали по его сияющей физиономии, а по его одежде медленно расползались потеки желтков.

Тристан, напрягшись, сумел открыть дверцу и был отброшен назад хлынувшим наружу потоком кур. Некоторые галопом унеслись вдаль, где и исчезли, их менее склонные к приключениям товарки принялись философски что-то клевать на обочине.

— Вы не ранены?! — проорал Тристан.

— Нет, нет, молодой человек. Я не пострадал. Пожалуйста, за меня не тревожьтесь. — Толстяк тщетно пытался приподняться с хлюпающей яичной массы. — Э-эа... очень сожалею, но я заплачу, что следует, не беспокойтесь.

Он протянул роняющую желтые капли руку, и мы помогли ему выбраться на шоссе. Одежда его напиталась яичной смеси, к шевелюре и усам прилипли скорлупки, но апломба он не утратил ни на йоту. Он просто излучал уверенность — ту самую уверенность, решил я, с какой попытался обогнать мчащийся фургон. Он положил руку на плечо Тристана.

— Объяснение-то самое простое, знаете ли? Мне солнце слепило глаза.

Было двенадцать, солнце стояло в зените, толстяк двигался прямо на север, но какой толк был спорить с ним?

Мы подняли помятые дверцы с шоссе, уложили их в «ровер» и поехали в Сортон, полечили корову с послеродовым парезом и вернулись в Дарроуби. Тристан одарил меня единственным полным отчаяния взглядом, расправил плечи и твердым шагом вошел в спальню брата. Я последовал за ним.

Зигфрид явно разболелся еще больше. Лицо у него рас-краснелось от жара, горящие глаза запали в глазницы. Он не шевельнулся, когда Тристан встал в ногах кровати.

— Ну, как вы там? — еле слышно прошептал он.

— Прекрасно. Когда мы уезжали, корова уже встала. Только одно: кое-что произошло с машиной.

Зигфрид хрипло дышал, глядя в потолок, но тут хрипение оборвалось, словно его выключили. Воцарилась жуткая тишина, затем у абсолютно неподвижной фигуры вырвались два придушенных слова:

— Что произошло?

— Я не виноват. Один тип обгонял фургон и не успел. Задел «ровер».

Вновь тишина, затем вновь шепот:

— Большие повреждения?

— Переднее и заднее крылья сильно помяты, и, боюсь, обе левые дверцы сорваны.

Словно под воздействием мощной пружины Зигфрид подскочил и сел на постели совершенно прямо. Казалось, будто вдруг ожил труп. Впечатление это еще усиливалось, потому что бинты компресса развязались и саваном свисали вниз от запавших щек. Рот разинулся в абсолютно беззвучном вопле:

— Идиот чертов! Ты уволен!

Он хлопнулся на подушку, будто механизм заработал в обратном направлении, и замер в неподвижности. Мы испуганно смотрели на него, но когда вновь послышалось хриплое дыхание, на цыпочках вышли из спальни.

На площадке Тристан надул щеки и вытащил сигарету из пачки.

— Щекотливая ситуация, Джим, но ты знаешь, что я всегда говорю. — Он чиркнул спичкой и блаженно затянулся. — Обычно все оказывается много лучше, чем ожидаешь.

Очень милая девушка

Многие фермы не оповещают проезжих о своем названии, а потому было очень приятно увидеть на воротах надпись большими черными буквами: «Хестон-Грейндж».

Я вылез из машины и поднял щеколду. Ворота тоже были в полном порядке — створки распахнулись сами и тем избавили меня от необходимости открывать их, подпирая плечом. У подножия склона я увидел солидный дом из серого камня и с парой эркеров, которые добавил какой-то преуспевающий владелец в викторианские времена.

Он стоял на ровном лугу в излучине реки, и сочная зелень травы, безмятежное плодородие окружающих полей резко контрастировали с суровыми холмами на заднем плане. Могучие дубы и вязы укрывали дом, а нижняя часть склона густо поросла соснами.

Я направился к службам, как обычно, громким голосом возвещая о своем приезде. Подходить к двери дома, стучать и спрашивать хозяина не полагалось — некоторые усматривали в таком вопросе завуалированное оскорбление. Хорошего фермера застать дома можно только за завтраком, обедом и ужином. Но на мои крики никто не отозвался, а потому я все-таки поднялся на крыльцо и постучал в дверь под потемневшей от времени каменной аркой.