О всех созданиях – мудрых и удивительных

– Не ту? – Его ничем нельзя было поразить, но он явно ждал объяснения, и я сообщил ему, как все произошло.

Когда я кончил, его плечи подрагивали, а ясные красивые глаза на розовом лице весело блестели.

– Это же надо! – пробормотал он и продолжал посмеиваться. Мой рассказ нисколько не нарушил его душевного равновесия, и смех этот был мягким и дружеским. Пусть он съездил напрасно, а фермер переволновался – ни то ни другое его совершенно не трогало.

И, глядя на Джеффа Мэллока, я в который раз подумал, что постоянная возня с заразными тушами среди смертоносных бактерий, как ничто другое, дарит человеку безмятежное внутреннее спокойствие.

– Вы съездите сменить корову? – спросил я.

– Немножко погодя. Спешить-то особо некуда. А я с едой торопиться не люблю. – Он удовлетворенно вздохнул. – Может, и вы перекусите, мистер Хэрриот? Подкрепитесь-ка маленько! – Он налил еще одну кружку и, отломив солидный кусок пирога, протянул его мне.

– Нет… нет… э… спасибо, Джефф. Вы очень любезны, но я… спасибо… мне пора.

Он пожал плечами, улыбнулся и взял трубку, которая покоилась на овечьем черепе. Смахнув с мундштука налипшие мышечные волоконца, он чиркнул спичкой и блаженно развалился на шкурах.

– Ну так пока до свидания. Загляните вечерком, все будет готово. – Он смежил веки, и его плечи вновь задергались. – Уж теперь-то я не промахнусь.

Пожалуй, прошло больше двадцати лет с тех пор, как я в последний раз выбраковал туберкулезную корову, – туберкулез теперь большая редкость. И короткая запись «Позв. мин.» уже не леденит мне кровь, и грозные бланки, так меня травмировавшие, тихо желтеют на дне какого-то ящика.

Все это навсегда исчезло из моей жизни. Как и Чарлз Харкорт. Но его я вспоминаю каждый день, когда смотрю на маленький барометр, который все еще висит у меня над столом.

Мой первый самостоятельный полет

Питание в летной школе Уинкфилда было отменным. Говорили даже, что летчики, жившие неподалеку, не пользовались однодневными отпусками, чтобы не пропустить очередной кулинарный изыск. Возможно, в это трудно поверить, но я часто думаю, что немногие в воюющей Британии устроились так хорошо, как горстка молодых людей, которых поселили в деревянных домиках, разбросанных по плоскому травяному полю неподалеку от Виндзора.

Не то чтобы наш повар был французом, вовсе нет. Еду нам готовили два седых старика с гражданки. Они носили холщовые кепки и курили трубки и занимались своим делом в полном неулыбчивом молчании.

По слухам, во время Первой мировой войны они оба работали армейскими поварами, но, каково бы ни было их происхождение, они были художниками в своем деле. В их руках обычное жаркое или пирог принимали особую значимость, и можно даже воспевать аромат приготовленного ими картофеля.

Поэтому я крайне удивился, когда во время обеда мой сосед слева бросил ложку на стол, отодвинул от себя тарелку и застонал. Мы ели за столами, установленными на деревянные козлы, сидя длинными рядами, и я тут же накинулся на него.

– Что случилось? – спросил я. – Не понравились яблочные клецки?

– Да жратва здесь ни при чем. – Он закрыл лицо руками на несколько секунд, а затем посмотрел на меня измученными глазами. – Я сегодня утром выполнял круги и удары с Рутледжем, и он довел меня до ручки своей руганью, он ни на секунду не останавливался.

Внезапно и моя еда потеряла свой аромат. Я знал, что он имел в виду. Пилот Вудхэм вытворял со мной то же самое.

Мой сосед еще раз в отчаянии посмотрел на меня и уставился в пустоту перед собой.

– Я твердо знаю только одно, Джим. Я никогда не стану этим чертовым пилотом.

От его слов меня бросило в холод. Он озвучил убеждение, которое постепенно зрело и во мне. Мне казалось, что у меня нет никаких успехов, я все делаю не так, как надо, и потерял всякую надежду. Как и все остальные, я рассчитывал стать квалифицированным летчиком, но после каждого занятия с Вудхэмом мысль о самостоятельном полете на самолете казалась мне все более нелепой. А мне в два часа предстояла очередная встреча с ним.

Когда я увидел его, он, как всегда, был тих и обаятелен до того момента, пока мы не поднялись в воздух, здесь он снова начал кричать.

«Расслабься! Ради всего святого, расслабься!» – или: «Следи за высотой! Какого черта, ты что делаешь?» – или: «Я же сказал тебе – ручку по центру! Ты что, оглох?» И наконец, после того как мы затряслись по траве к месту остановки: «Это была совершенно отвратительная посадка! Взлетай еще раз!»

На втором круге он подозрительно замолчал. Казалось, мне следовало почувствовать облегчение, но я усмотрел нечто зловещее в непривычной тишине. Она могла означать только одно: он наконец решил отказаться от меня как от бесперспективного. Когда мы приземлились, он приказал мне выключить двигатель и вылез из задней кабины. Я собирался отстегнуть ремни и последовать за ним, но он жестом приказал мне оставаться на месте.

– Сиди там, где сидишь, – сказал он. – Теперь можешь взять команду на себя.

Я уставился на него через очки.

– Что?..

– Я сказал: командуй.

– Вы хотите сказать, чтобы я сам?.. В одиночку?