О всех созданиях – мудрых и удивительных

– A-а, Хэрриот, а я кофе пью. Присоединяйся.

Я сел, и он подвинул мне чашку.

– Я видел твою посадку, – сказал он. – Прекрасно выполнена.

– Спасибо, сэр.

– А боковое скольжение, – уголок его рта двинулся вверх, – очень хорошо, просто мастерски.

Он протянул руку за кофейником и продолжил:

– Ты сделал все очень хорошо, Хэрриот. В самостоятельный полет всего только после девяти часов с инструктором. Неплохо, а? Великолепно! Правда, у меня никогда не было ни малейшего сомнения на твой счет.

Кофейник замер над моей чашкой.

– Тебе как – черный или с молоком?

Номер 87 становится матерью

В нашем звене из пятидесяти курсантов я стал третьим, совершившим самостоятельный полет, и это явилось предметом моей особой гордости, поскольку многим из моих друзей было по восемнадцать-девятнадцать лет. Они не говорили этого, но у меня часто возникало ощущение, что им кажется нелепым мое пребывание в летной школе, так как мне уже далеко за двадцать, у меня есть жена и ребенок. А я прекрасно справился с этим испытанием.

Конечно, они были правы по многим причинам. Меня тянуло назад, к дому, сильнее, чем их. Когда на ежедневном утреннем разводе сержант раздавал письма, я всегда прятал свои, чтобы, улучив минуту, в одиночестве почитать о том, как растет Джимми, сколько он весит, как проявляется его выдающийся интеллект, даже гениальность, которые Хелен уже видела в нем.

Я скучал по его детству, и это печалило меня. Я так сожалел, потому что оно бывает только однажды и проходит так быстро. Но у меня до сих пор хранятся связки писем, в которых его гордая мать рассказывала о каждом замечательном эпизоде его жизни, и теперь, когда я перечитываю их, мне кажется, что я сам был им свидетелем.

Иногда эти письма до боли напоминали мне о приятной домашней жизни, но случалось, когда жизнь в Дарроуби была не совсем приятной.

Пожалуй, хуже всего были вызовы на рассвете зимой. Сколько раз, протирая слипающиеся глаза, входил я в коровники к телящейся корове, когда стрелки еще не добрались до шести, но на ферме мистера Блэкберна кое-что противоречило обычной рутине. И даже не кое-что, а очень многое.

Во-первых, обычно меня встречал встревоженный фермер и спешил сообщить, как идет теленок и когда начались схватки, но на этот раз я почувствовал себя незваным гостем. Во-вторых, я привык к коровникам с булыжным полом, где дрожащий свет керосинового фонаря падал на деревянные перегородки и на спины нескольких коров, но сейчас передо мной тянулся залитый ярким электрическим светом бетонный проход, а по сторонам его – два словно бесконечных ряда коровьих задов, разделенных перегородками из металлических труб. В-третьих, вместо обычной утренней тишины здесь гремели подойники, ритмично пульсировали доильные аппараты и вопили громкоговорители. Везде суетились люди в белоснежных халатах и колпаках, и никто не обращал на меня ни малейшего внимания.

Большая молочная ферма, какие тогда только-только появлялись в здешних краях. Вместо одинокой фигуры на трехногом табурете, вжимающейся щекой в коровий бок и извлекающей журчащие струйки молока, тут кружил безликий хоровод.

Я стоял на пороге, а во дворе позади меня из черноты вверху сыпал какой-то особенно холодный снег. Чтобы приехать сюда, я покинул теплый уют супружеской постели, и мне казалось, что со мной могли хотя бы поздороваться. Тут я заметил, что мимо с подойником в руке рысцой пробегает хозяин.

– Э-эй, мистер Блэкберн! – крикнул я. – Вы мне звонили… У вас корова телится?

Он остановился и посмотрел на меня непонимающими глазами.

– А?.. Ну да… Она вон там…

Он показал на светло-рыжую корову дальше по проходу. Узнать ее было легко – только она одна лежала на полу.

– Давно началось? – спросил я, переводя взгляд на мистера Блэкберна, но он уже убежал.

Я кинулся за ним, нагнал его в молочной и повторил свой вопрос.

– Ей бы вчера надо было опростаться. Вроде что-то не так. – Он начал сливать молоко из подойника через охладитель в большой бидон.

– Вы ее прощупывали?

– Да нет, времени не было. – Он затравленно посмотрел на меня. – Мы с утренней дойкой припоздали, а молочник ждать не станет.

Я прекрасно его понимаю. Шоферы больших молочных компаний, забиравшие бидоны, были свирепым народом. Дома у себя они могли быть любящими мужьями и заботливыми отцами, но впадали в бешенство, если фермеры заставляли их ждать хотя бы минуту. Винить я их не могу: они объезжали множество разбросанных ферм и мне не раз случалось видеть, в какое они приходили состояние, сталкиваясь с нерасторопностью, – на них страшно было смотреть.

– Ну хорошо, – сказал я. – Могу я попросить мыло, горячей воды и полотенце?

Мистер Блэкберн мотнул головой в сторону дальнего угла.

– Вы уж сами себя обслужите. Там все есть. А мне некогда. – И он удалился той же деловитой рысцой. Перед молочником он трепетал явно куда больше, чем передо мной.