Об Ахматовой

Анюшенька! В Ленинград едет Александр Константинович Гладков (это он сохранил архив Мейерхольда и все свои записи о нем, хотя сам перенес всё, что полагается1), и я пользуюсь случаем, чтобы написать вам более подробное письмо.

Живу я как мышь, сторожа чужой дом и кошку, из-за которого, в сущности, не могу съездить даже в Москву. Зато не плачу денег и наслаждаюсь простором. Сейчас приезжает Женя – уже второй раз. Он чувствует здесь себя блаженно. Ужасно жаль, что вас нельзя сюда привезти. Паустовский скупил бы половину Елисеева2, чтобы отпраздновать ваш приезд. Звала я Эмму – мне кажется, она в плохом состоянии. Не может – из-за квартиры. Звала Ник. Ив. – не может из-за того, что потерял способность двигаться. Всё это очень печально.

Я надеялась поработать, но вместо этого мне попал кусочек перевода, и я сижу над ним. Слава богу – денег нет, а я что-то заработаю и смогу съездить к вам в Ленинград. Расчеты были на «Тарусские страницы», но, кажется, тираж исчезает с земли. Если вас это занимает, вам расскажет Гладков. Вообще это интересно. (Почти только Володя.)3

Получили ли вы мои письма – первое со стихотворением Володи (повез Варин приятель Глёкин сразу после моего отъезда от вас), второе с отрывками из Осиных статей о вас (на всякий случай посылаю еще раз) и наконец третье – просто… Напишите мне или передайте что-нибудь с Александром Константиновичем. Такого случая можно ждать годы. Кстати, он знает всё мое4 и давно уже говорил, что надо больше о вас. Он человек редкого ума и точности. Это видно по его записям о Мейерхольде. Он удивительно запоминает людей, даже с их интонацией. У меня очень хорошие с ним отношения, и я их очень ценю. Если с ним приедет Эмма (Эмилия Анатольевна) – (ее лучшая роль Офелия, но «Гамлет», кажется, не пошел), улыбнитесь ей – она очень хорошая. Я ей посылаю сейчас Осю – пусть читает. Самый «внутренний» и любимый поэт Гладкова – Анненский. Он думал, что я удивлюсь, но Эмма посрамила его, вспомнив запись об отношении к Анненскому…

Я получила несколько писем от Бориса Яковлевича и Наума Яков. Они сочли нужным хвалить мою статейку в «Тарусских страницах», на что я ответила бранью5. Всё зовут в Ленинград и вспоминают, как мы мило проводили время.

Сима Маркиш сошел с ума: он решил, что Варькин Панченко (бородач) великий поэт. Если Варька тоже обезумеет, я от нее отрекусь. У меня нет книги Пастернака6. Если у вас есть, отдайте ее мне. Зато я забрала у Жени все ваши и Николая Степановича. Между прочим и Гондлу7. А у вас Ташкентскую8 (среди других). Всё есть только у маленького Женички, которого я к вам приводила, но он прячется от меня, потому что чувствует, что я всё заберу.

Я читаю Соловьева. Неожиданно оказалось, что это самое главное (книга о добре и ряд статей). (Чепуха о Пушкине и ряд литературных статей, но насчет символистов он был прав; беда только в том, что они победили.) У меня есть прямые доказательства, что Ося читал, знал и здорово помнил Соловьева. В частности, «буддийский» как эпитет к порфироносной столице. Это понимание буддизма от Соловьева9; и многое другое. И я этому рада.

Никакие могу достать «Столп и утверждение истины»10, с которым Ося долго (при мне) не расставался. Очень прошу, пришлите мне все прозаические записи про «Поэму»11. Это мне нужно смертно. У меня только 2 или 3. Если бы хороший текст «Поэмы»… Последний… Пошлите с Гладковым – он-то их оценит и сохранит… Хоть бы вы могли ему почитать. Если здоровье позволит…

Мне сказали, что вы после больницы12 поедете в Комарово. Александр Константинович найдет вас, где бы вы ни были. Если вы не можете написать, скажите ему побольше о себе. Это будет как письмо. Я устала от разлуки.

Целую вас.

Ваша Надя.

Пришлите мне что-нибудь – письмо, слово, улыбку, фотографию, что-нибудь. Умоляю…

Я ведь тоже человек – все об этом забывают, – и мне бывает очень грустно в этой самой разлуке. Мое поколение сейчас психически сдает – Эмма, Николаша, я.

Н.М.

Поэтому вспомните меня и пришлите хоть доброе слово.

Когда я вернулась от вас, у меня был Володя. Он мне очень нравится. Весь кипел, говоря о вас. Пожалуй, такого отношения я давно не видела – всё мелкий народ кругом. А у Володи очень масштабно, то есть он сам, поэтому отношение его к вам мне напоминает какой-то разговор в подворотне с Борисом Леонидовичем13 или вспышки Оси.

Я слышала «Моисея» Шёнберга14. Это ни на что не похоже, сбивает с толку, валит с ног. Трагедия человека, который не может заставить людей верить без чуда или без материальной аналогии (замена тельца). Это же трагедия музыканта, которому приходится прибегать к слову и не хватает чистого звука. Аарон – блаженный тенор и хриплый Моисей; Аарону легко вести толпу, Шёнберг – Моисей, и поэтому он корчится.

У Соловьева поэзия – первое из искусств. Из своей теории познания он делает вывод для поэзии (извиняясь за его необычность) и искусства – утверждая, что только они истинное знание. Очень близкие к этому мысли в «Разговоре о Данте» и «Скрябине». Но это общность идеи. Я не этим доказываю, что Ося знал Соловьева. А здесь общие позиции приводят к одному выводу.

Соловьев утверждает, что добро объективно, и выводит его из самой природы человека (отличный, очень скромный, научный анализ), не прибегая к Богу. Это надо бы внушать в школах. Вот я бы взяла заказ на книгу: «Русская философская школа. В. Соловьев. Теория нравственности и познания». Докторская диссертация или популярный очерк на 10 печатных листов.