Об Ахматовой

Вы решили – ни много, ни мало – доказать, что за последние пятьдесят лет нашей литературы не было. Были только Мандельштам, Ахматова и Вы, не написавшая ни строчки. Замечу, что в первой книге Вы пишете об Ахматовой, как о старшей сестре, а во второй – как о младшей, которую можно время от времени покровительственно осадить. <… >

Вы не вдова, Вы – тень Мандельштама. В знаменитой пьесе Шварца тень пытается заменить своего обладателя – искреннего, доброго, великодушного человека. Но находятся слова, против которых она бессильна. Вот они: «Тень, знай свое место».162

Как видим, явным эпицентром читательского гнева стала именно Ахматова, вернее, то, что Н.Я. о ней написала; многие формировали свое мнение о «Второй книге» именно на этом «материале».

Но для того, чтобы быть задетым в книге Н.Я., вовсе не обязательно было быть первым поэтом России. Ф.Г. Раневскую, например, названную в одном месте «хорошей актрисой», в другом Н.Я. помянула так:

...

В Ташкент я приехала совсем разутая. Фаина Раневская, актриса, дружившая тогда с Ахматовой, подарила мне тапочки, связанные из крученой ваты, то есть хлопкового сырья. Они порвались на пятый день, потому что я неосторожно ступала. Фаина горестно вздыхала, что своей тяжелой походкой я загубила нежную и красивую вещь. В ее голосе был звук: обуви на вас не напасешься! (Именно на таких ролях она специализировалась в театре и, говорят, была сильна.) Я раскаивалась, что приняла подарок или, по крайней мере, не предупредила, как он непрочен.163

Но сама Раневская категорически это отрицает:

...

Эта мразь даже меня оболгала, даже п[отому] ч[то] я слишком явление незначительное. Никаких плюшевых тапочек у меня не было никогда, которые якобы я ей дарила и бранилась, как торговка, когда тапочки порвались. Фу, мерзость…164

От очной ставки двух тапочных свидетельств остается ощущение того самого раствора правды в неправде, о котором писал Найман: ведь в Ташкенте-то обе женщины были (и, кстати, ревниво недолюбливали друг друга, что засвидетельствовано Л.К. Чуковской).

Думаю, однако, что художественный прием, к которому – быть может, и непроизвольно – прибегает Н.Я., должен быть все-таки иной – и к тому же напрямую «позаимствованный» у Мандельштама-прозаика.

В заявке на повесть «Фагот» содержится одна его бесценная обмолвка: «показ эпохи сквозь „птичий глаз“»165. Птичье зрение – дальнозоркое, там работает своеобразный самофокусирующийся бинокль с отменной разрешающей способностью. При этом птичий хрусталик сфокусирован строго на центр своего окоема, он шарит по нему, словно прожектор. Но зато в остальном и обширном диапазоне всего видимого птицей – вне ее фокусного центра – картина нечеткая, размытая, путаная, порой искаженная. Итак, широко смотреть, но видеть только узкую зону, только самое нужное и важное, только «мишень» – в этом вся природа птичьего глаза166.

И такова же природа Мандельштама, его редкостный физиологический дар – быть всегда в фокусе, в центре собственного видения, мышления или ощущения. Именно здесь разгадка одного из мандельштамовских парадоксов: редкостная материальность, достоверность и убедительность его стихов и его прозы при большом количестве «ошибок» и запамятований в деталях. Но это ошибки – по меркам человеческого зрения, когда всё и везде видится примерно одинаково. На птичий же взгляд это никакие не ошибки, а второстепенные пустяки, мелочи из окрестностей, которыми можно пренебречь и «исправление» которых чревато расфокусировкой целого, главного, стержневого.