Об Ахматовой

Мы жили с ней вдвоем в Ташкенте, и потом она, вспоминая, говорила, что это были наши лучшие дни: «Подумать, что тогда жилось легче всего. А это была война, и сколько людей погибало, и сын был на каторге…» Она сказала это, когда мы шли с ней по Большой Дмитровке, я провожала ее, кажется, к Лиде Чуковской или к Николаше. Уже опубликовали постановление о ней и Зощенко, а потом вторично забрали Леву.

Днем моя легкомысленная подруга бегала по гостям – то к Фаине, то к Беньяш – в нашем же дворе, или к Козликам – Козловским, или к двум правительственным дамам, с которыми познакомилась в Дурмени, крохотном санатории для избранных, куда ее направили после тифа. Правительственные дамы были добрыми бабами и тоже всего боялись, но старались не выдать своего страха. А.А. очень любила навещать их – все-таки большой свет, хотя они жили замкнуто и одиноко, ни с кем не встречались и делали исключение только для А.А. – уж слишком велик соблазн принять такую гостью.

Когда она возвращалась домой, я уже обычно лежала в постели и думала, что надо заснуть, потому что утром придется идти на работу или в лавку – в очередь. Я уже работала в университете168, куда меня устроила Иза Ханцын, отличная музыкантша, вдова Маргулиса, которому ежедневно сочинялись когда-то «маргулеты», шуточные стишки про нищего «старика Маргулиса»: «Старик Маргулис зачастую ест яйца – всмятку и вкрутую. Его враги бесстыдно врут, что сам Маргулис тоже крут…» Мы жили вдовами в Ташкенте – мужья уже погибли «там».

Вернувшись, А.А. подсаживалась к моей кровати: «Надя, знаете, что я сообразила…» И начинался ночной бред – ей вдруг показалось, что Лева заболел – один там, погибает… Письма не идут, а он, наверное, пишет и ждет ответа… Он сойдет с ума – этого нельзя вынести. Это он за нее взят заложником, чтобы она чего не написала – проклятье эти стихи… Как жить? Вот она умирала в тифу, а если б она на самом деле умерла, кто же помог бы Леве?.. И вы пропадете и не сможете помочь ему: разве вы вынесете эту жизнь, если меня не будет?.. А если вы погибнете, то разве я смогу жить: одна, не с кем слова сказать… Нам надо жить… Уж как хотите, а жить надо, только когда же кончится эта пытка? Ничего о нем не знать и думать, что его уже нет… А те люди, что от него приходили, я им не верю – вы никогда никому не верьте, сейчас нельзя верить: мы же знаем, где мы живем… Надя, если вы меня переживете, вы будете посылать ему посылки?.. Откуда вы возьмете деньги на посылки?.. Теперь всегда так будет: он там, мы здесь, Оси нет… Надо ложиться… Который час?.. Я чувствую, что он заболел. Мать всегда знает…

Она сидела до рассвета, а утром я выносила из ее комнаты полную окурков пепельницу. Она курила как безумная, одну за другой, потому что в ночном ужасе, когда не знаешь, что с сыном, и боишься заснуть, только папиросы помогают сдерживать дикий звериный крик.

Так жили мы – веселые подруги – и нас были миллионы. У Левы имелись шансы выжить – молодость. Я благословляла судьбу, что у О.М. маленькое круглое сердце, которое не способствует долголетию, – лучший дар, полученный в наследство от его матери.

Нам полагается молчать о том, что мы пережили.

С какой стати я буду молчать?