Об искусстве и жизни. Разговоры между делом

Скажу откровенно, я частенько провоцировала Ирину Александровну на разговоры о жизни. Она выступала для меня как мудрая наставница, по сути дела, она такой и была, к которой прибегаешь взмыленный, с новой идеей, а она говорит: «Подожди, сначала давай разберемся». Она слушала не вполуха, она задавала наводящие вопросы или рассказывала о своем опыте, и мне что-то становилось яснее. Вот она говорила мне: «Читайте минут по десять перед сном на французском языке — это вам позволит не потерять язык, даже если не понимаете что-то, читайте». И это правда, помогло мне. А когда мы заговаривали о политике — бывало и такое — я видела, что она мыслит как государственный человек, охватывая не частную отдельную проблему, а старается увидеть ситуацию как можно полнее, и также, управляя музеем, она видела его целиком, не только отдельные проблемы отдельного отдела, а взаимодействие людей друг с другом и решение их разных задач.

Последняя глава

Я в 30-х годах была комсомолкой, и очень активной. Я пришла в комсомол по твердому убеждению, а потом, когда уже в 40-х годах наступило время мне по возрасту подавать заявление в члены партии, я не стала этого делать. Мне предложили и говорят даже: «Слушай, а ты чего, собственно говоря, тормозишься? Подавай заявление. Тебя примут, конечно, потому что ты активная». А я не стала. Это было после войны, и я не могла подать, потому что к этому моменту наступило осознание очень многого. Особенно после кампаний против врачей, против космополитов — на меня это произвело тогда чудовищное впечатление. Я вдруг увидела, — я, искренне преданная идее, — я вдруг увидела какую-то обратную сторону на этих процессах. Те процессы, которые происходили в 1937 году, до войны, воспринимались по-другому, и я была гораздо моложе, и не только я, но и люди гораздо старше еще не понимали, что происходит.

До войны я была пока не участвующим во взрослой жизни человеком. Я просто узнавала иногда, что посадили отца какого-то ученика, который учился со мной в школе. Тогда не задавались вопросами: отчего, почему. Появлялись разные статьи в газетах о врагах народа, и в них очень показательно все подавалось. Скажу вам откровенно, даже не столько, может быть, и верили этому, сколько мы все-таки еще ощущали отзвуки революции, времени, когда боролись с реальными врагами, с чуждыми элементами, когда боролись с классовыми врагами. Надо учитывать, что это была другая атмосфера, даже в отношении каких-то групп населения. Наверное, были люди, которые понимали, что происходит. Наверняка.

Я бы сказала, что преступления сталинского режима явственно обнаружились после войны. У меня открылись глаза после истории с врачами — во что я не могла поверить, и с космополитами, безусловно. Тогда все стало ясно. Тогда стало ясно, что режим заклинился окончательно. Но вы не забывайте, мы дети войны. Война — это же огромный душевный кураж. Ну а как же! Мы же победили, мы же правы, мы же боролись с фашистской чумой — на нашей стороне правда.

Надо было жить в атмосфере 9 мая 1945 года в Москве, июньского парада, чтобы понимать наше душевное состояние — действительно была полнейшая эйфория. Я помню себя 9 мая на улицах Москвы, как мы бежали от одного посольства к другому, к союзникам поздравлять… Да вы что! Это сейчас, на расстоянии через 60 лет, вы видите это по одному. Мы-то жили совсем другим настроением.

Война, кстати, очень помогла Сталину перебить какие-то негативные настроения. А так уже 8 мая говорили, что сейчас война кончается. Когда я 9 мая пришла в музей, мы стояли со Светланой Измайловной Ходжаш на ступеньках, мимо шли люди, и мы решили, что мы тоже сейчас пойдем — собралась компания — мы пошли на Манежную площадь, оттуда еще куда-то, — ходили почти всю ночь по Москве: обнимались, пели, смотрели — очень большой подъем был душевный.