Об искусстве и жизни. Разговоры между делом

Я все-таки занимаю какое-то положение в обществе. У них этого не было. Но во мне важнее, может быть, даже не лидерство, а чувство ответственности. Не могу сказать, не знаю, как возникло оно. В советской системе я довольно рано стала руководителем. В 1961 году мне было 39 лет — это рано, обычно у нас на должности директоров уже стариков назначали. Но самое главное, что я оказалась в коллективе, где все были старше меня. Борис Робертович Виппер, Андрей Александрович Губер, Ксения Михайловна Малицкая, Анна Николаевна Замятина — коллектив был сильно старше, был большой разрыв поколений. Мне какую-то фору тоже дала эта разница в возрасте, я не могла не оправдать их доверие, не могла не доказать, что я пришла на свое место, что я достойна его.

Так что мы с вами говорим, что называется, «за жизнь». Помню, был какой-то момент, когда я подумала, что мне нужно что-то понять в происходящих явлениях, мне надо пойти к кому-то поговорить. Сейчас мне самой это кажется наивным, но такое желание было связано с осознанием гражданско-политического мира во время Перестройки. Знаете, все-таки для меня не так просто это проходило — я же человек в возрасте. Что, я должна просто сжечь на глазах у всех свой партбилет, допустим, и надеть крест — я этого не могу сделать. Не могу. Но это не значит, что у меня нет сомнений, нет каких-то внутренних метаний. Просто на эти жесты я не способна. Я их отвергаю. Я их видела — они для меня неприемлемы. Этих демонстраций мы все навидались достаточно. Но все-таки, по глубоком размышлении, как понять, что происходит? Я жила столько лет, я верила в определенные ценности, и вдруг все это отпало, вдруг — и моего, нашего, прошлого — уже как бы не существует. Я ошибалась? Моя жизнь вообще ни к чему? Все было ложно или нет? Или в чем-то я была права? Или надо все по-другому понимать, не смешивать одно с другим? — как хотелось в это время с кем-то поговорить.

Я смотрела вокруг себя и думала: а к кому я могу пойти с этим? С этими вопросами отношения к миру, к тем переломам, которые происходят. Я их не нашла, мне не к кому было пойти. Я металась. Я должна вам сказать: я никогда не пошла бы к людям политики, я не пошла бы никогда к каким-то государственным деятелям, — я бы, конечно, пошла к человеку культуры. К человеку из мира культуры, который, как мне казалось, понимал бы это гораздо больше и лучше, чем я. Может быть, переживал то же самое, что и я, я не знаю. Скажу, по какому-то комплексу вопросов — мне сейчас самой кажется это несерьезным, — я пошла к Александру Николаевичу Яковлеву[37]. Я с ним обсуждала кое-какие вопросы. Но я поняла, что сделала ошибку. На каком-то этапе мне казалось, что он понимает что-то намного более глубоко, чем понимаю я, но это не было правильно.

Такие сомнения иногда посещают людей просто по жизни, это не всегда связано с политикой. Но в том случае происходило крушение мира в буквальном смысле слова. 1985-й… На меня не могло не произвести глубочайшего впечатления то, что происходило, то, что отвергалось. А какое впечатление производило это на мою маму! Мой отец до этого не дожил. Причем все поменялось, это уже было не «за Родину, за Сталина», как вы понимаете. Хотя тот период я тоже пережила в свое время, во время войны — ну а как же! Вы думаете, те люди, которые умирали за Родину, за Сталина, они что, были идиоты все? Вовсе нет. Это люди, которые верили в определенные ценности. Они действительно умирали и за Родину, и за Сталина.

Последующие события открыли нам глаза на очень многое. Они показали нам, что «режим» и «страна» — это далеко не одно и то же. И «мы» и «режим» — это далеко не одно и то же. Даже если мы работаем в рамках этого «режима». Но за режимом был не просто режим, были какие-то ценности, скажем вера в идеи, в какое-то устройство. Я, например, была убежденным коммунистом, я верила в саму теорию, в возможность достижения справедливого общества именно таким путем, а не каким-то другим. Я не могла верить, скажем, в благо частной собственности или в какие-то другие подобные моменты. Я ездила за границу, видела ту жизнь, но меня это ни в чем не убеждало. Я понимала, что режим с запретами, со всей полицейской системой нашей — это отвратительно, этого не должно быть. Это я понимала. Но то, что надо строить капиталистическое общество — я и сейчас в это не верю. Я верю в социализм, то есть в социалистическую систему добывания средств к жизни и их распределение, скажем так. То, что составляет систему: есть капитализм, построенный на частной собственности, есть социалистическая система, когда блага и ресурсы принадлежат народу. Я верю в социалистическую систему, и я знаю, что должно быть так. И не только я одна — во всем мире полно людей, которые в это верят.

В 1985 году разрушение шло по многим линиям. Когда я видела какую-то девочку, которая с экрана телевизора в начале 90-х упоенно кричала: «Я хочу быть миллионеркой, я хочу иметь миллион!» — мне это было отвратительно. И мне это отвратительно до сих пор.