Обелиск на меридиане

Намахавшись топором, отец садился, ссутулившись, на бревна, по морщинам и усам — капли, в бороде щепки, сворачивал козью ножку и, попыхивая махрой, продолжал бесконечные свои бывальщины. А побывал-повидал он много! Рассказывал, как живут люди в других краях, и дивно было сыновьям, что иначе живут и привычные вещи называются у них по-иному, и строят не так. Даже хлеба там другие растут. Рассказывал он про мировую войну, как чуть было не удушил его германец газом. Рядом с их дивизией тысячи и тысячи солдат в адских муках насмерть покорчило. И как наступали-отступали они, захватывали чужестранные города. Воевал он геройски: в тряпице хранил потускневшие медаль и крест — по теперешней власти вроде бы и зазорные награды, потому что царские, да он-то за них кровью заплатил, на поле брани добыл, хотя если б узнал кто из начальства в Красной Армии, за такой узелок по головке его бы не погладили. В Красную же Армию он попал сразу: совсем домой было собрался («прости меня, Дарьюшка, грешного!..»), да перехватили по дороге солдатским митингом, по призыву комиссара записался добровольцем в рабоче-крестьянское войско. Где только не носило, против кого только не воевал! И против Деникина на Южном фронте, и на Колчака шел до самой Читы — вот там леса так леса, тайга бескрайняя! Под командой самого Блюхера шел. Потом с ним же, в его пятьдесят первой железной дивизии, на Врангеля наступал, в вонючем Сиваше чуть не утонул, а все ж взяли они Перекоп. Вот там и садануло его напоследок, уже в третий раз. От первых ранений быстро очухивался, в мякоть попадало, помажут, прилижут, зашьют — и заросло, а тут кость искрошило, не шуточное дело. Чуть было не помер. Хорошо хоть ногу не оттяпали — сколько их ног да рук по отдельности по всей русской земле рассеяно…

Иногда же, снова и снова возвращаясь к давнему, отец опускал коричневые руки с недоклеенной цигаркой на колени, устремлял взгляд в далекое и говорил: «Море я видал, сынки… Как поднялись мы на гору, одолели перевал — вдруг отворилось оно… Тышщи наших озер слить — и того мало будет. Конца-краю ни в одну сторону не видать… Ро-озовое!.. А как солнце поднялось за нашей спиной — си-инее… А тучи нашли — черное… Спустились мы к морю, волны пошли, о скалы колотятся. Выше нашей избы волны — по краю белые, как кружева вязаные. Вода — соленая-солонущая, с горчинкой, пить нет никакой возможности… Много повидал я на свете, а самое изумление — мо-оре…»

И каждый раз, вспоминая об этом сказочно-прекрасном видении, он протяжно и грустно тянул: «мо-оре…»

Он показывал сыновьям, доставая из узелка, затертые бумаги — благодарности и грамоты «Революционного Военного Совета верному воину Социальной революции», на листках еще можно было разобрать широкую подпись: «Блюхер». «Не поверите, сынки, вот так я знаменитого командира видал. Не разок и не вдругорядь, потому што блиндажи ему рубил и столы для ихних карт и важных бумаг. И Василий Константиныч самолично мне руку жал, рука у него крепкая… Было, сынки…»

Отец первым почувствовал и высказал то, чем Алексей давно смутно томился, слыша по другим дворам женские голоса, видя вывешенные для просушки пестрые лоскутные одеяла да вышитые занавески: «Одними мужицкими руками красоту жизни не создашь…» А как заводилась на улице гулянка, да заливалась гармошка Лехи-Гули, он с маху вгонял топор в бревно: «Разговейтесь, сынки». Однажды и прямо высказал: «Пора бы кому из вас привести в дом хозяюшку… Вона сколько ладных девок на деревне. Скукота без женского голосу».

Будто в воду глядел — в эту пору потянуло Алексея к Нютке.

Федька, узнав о предстоящем сватовстве, насупился. И так-то не говорлив, а тут и вовсе будто подавился. Отец же обрадовался: «Веди молодую, не обидим».

Теперь, чем ближе к евсеевскому дому, тем трудней давались жениху шаги. Леха подбодрил:

— Чо нос клюкой? Да ты самый что ни на есть драгоценный жених. Не богат, зато с руками. И отец-вдовец, Анюта зараз хозяйкой в доме станет. И вид у тебя по всем статьям.

Невестин двор просторный, хозяйственные постройки примыкают к дому — так что чердак хлева на уровне сеней.

Они вошли в незатворенную калитку, обогнули избу, по рубленной из толстых досок лестнице поднялись на высокое резное крыльцо с витыми колонками и остановились у входа в сени. Сват решительно звякнул щеколдой, толкнул дверь и переступил порог.

Потянуло мясным духом и печивом.

— Есть кто жив, хозявы?

Дверь в горницу широко распахнулась. В проеме сам Евсеев-отец, в рубахе с подпояской, борода лопатой на всю грудь:

— Входьте, гости, коль с добром пожаловали.