Обелиск на меридиане

Алексей оробел. Не бывал он никогда в этом доме, их с батей не нанимали строить-подравнивать, все здесь крепко стояло аж с довоенной поры. Огляделся исподлобья. Просторная горница с ковровой дорожкой на полу, выскобленные полати и стол у окон. Божница в переднем углу, свежевыбеленная печь. Под потолком десятилинейная лампа-молния в латунном кованом уборе, с матовым, в розочках, стеклянным абажуром. У дальней стены подвешенная к потолку на стальной пружине зыбка-«колубелька». И тут же резной гардероб темно-красного цвета с бронзовыми ручками, тонконогие стулья с шелком обтянутыми сиденьями.

— Чего стали в сенях, добры молодцы? Милости прошу.

Из другой комнаты выплыла, молча поклонилась Евсеиха.

Милиционер больно тыркнул Алексея в бок и первым переступил порог, с поклоном перекрестился в сторону божницы. За ним последовал и жених.

Не успели они и освоиться, как сидели уже за столом и хозяин задавал тон разговору.

— Обзавелся я ручной молотилкой. Да надо-ть к ей четырех работников… А как мне с однеми бабами да Сенькой-малолетком управиться? А брать батраков — не по моде оно, а?.. У мене в хозяйстве пять коров, один бык… — Он хохотнул.

Леха-Гуля ущипнул жениха: мол, дело на лад идет! Но по правилам к главному полагалось переходить после чаю с пирогами.

Нюта все не показывалась. Подавали на стол Евсеиха и младшая дочка, такая же круглолицая, беловолосая, как все в этом доме.

Уже и чай попили, и пироги откушали, обо всем кругом да около переговорили. Наступило молчание. Алексей вобрал голову в плечи, просительно посмотрел на друга.

Сват прокашлялся, поправил на плече портупею:

— Так вот какое, значит, дело: за Анюткой… кхе… кхе… Анну Васильевну сватать пришли… Молодой князь Алексей Гаврилыч в жены ее желают брать.

Алексей обомлел: во куда загнул — «молодой князь»! Евсеиха всплеснула руками, потянула угол платка к глазам. Евсеич распушил бороду:

— Вон оно с чем пожаловали, гости.

В густом голосе его нельзя было уловить ни одобрения, ни осуждения. Он сурово оглядел всех за столом:

— Чо скажешь, мать?.. Тут без сулейки не разберешься. Ставь на стол.

Леха осклабился, подмигнул жениху.

Хозяйка принесла бутыль. Евсеич наполнил стаканы. Запах да и цвет жидкости, отливавшей синевой, свидетельствовали — не картофельный первач, а чистейший, двойной перегонки, спиртовой крепости хлебный напиток.

— Ну, по маненькой! — Потянул из кулака воздух, закусил пирогом. — Породниться с моей фамилией хотишь? Ну-ну… А достоин?

— Эт как понимать? — выставляя плечи, будто расправляя крылья, спросил милиционер.

— Мы, Евсеевы, коренные пашенные, вот как. Отродясь роду на своей земле хозяиновали. Мы и перед барином спину не гнули: «Мы-т ваши, а земля — наша!» А вы, Арефьевский род, пришлые, твово деда наш помещик у соседского за суку гончую с кобелем выменял, все в Ладышах знают.

— Да как вы смеете с старорежимными претензиями! — вдруг взвился Леха-Гуля, вскакивая из-за стола. — За такие штуки, чтоб человека на суку менять, мы и поставили энтих буржуев-помещиков к стенке! Теперича все равны перед Советской властью! Пошли отселя, Алексей!

— Невозможно такие обидные слова слышать, — весь залился краской, поднялся следом жених. — Не слыхал я такого, чтоб моего деда за суку-кобеля. Зато батя мои воевал в Красной Армии, у него благодарности от самого Блюхера!

Хозяин дома тоже поднялся с лавки:

— Ох каки горячие, как угли в печи. Я не в обиду, а для прояснения. То, что гордые, — хорошо. Без гордости какой мужик? И супротив тебя, Лексей Гаврилыч, я возражения не имею, не богатые вы, да работящие. Мастера, — Придавив тяжелой ладонью плечо жениха, усадил. Обернулся к жене: — Зови, мать, Анну. Сыми икону пресвятой богородицы, дадим им родительское наше благословение. — И впервые за весь разговор широко улыбнулся:

— Нютка во все ухи полную неделю жужжала!

— Погодьте минуточку, — спохватился сват. — Еще дельце: о приданом за невестой сговориться надо на начало ихней счастливой семейной жизни.

Глава восьмая

Антон Путко, измочаленный, возвращался с завода. По дороге, в квартальной лавчонке, прихватил «палку»-булку и бутыль молока. На душе было тоскливо. Отгрыз на ходу хрустящую горбушку. Промозглый дождь… Нахохлившиеся редкие фигуры…

Консьержка в подъезде сунула письмо. Странно. Получать неоткуда и не от кого… В комнате он включил свет. Под потолком в полнакала замерцала голая лампа. Опостылевшая эмигрантская конура…