Обещание

Что именно важное?

Видите ли, говорит она. Вы, безусловно, не тот человек, кому нужны пояснения относительно давних разногласий в вашей семье…

Не разногласий. Семейных противоречий, я бы сказал. Возникших перед похоронами моей матери.

Разногласий, противоречий, говорит она. Как хотите, так и называйте.

Она и трудный старший отпрыск перешли из гостиной в кабинет Мани. Комната маленькая, и очень много места в ней занимает деревянный письменный стол, поэтому они теснятся в углу. Каждое движение Шериз сопровождается негромким позвякиванием браслетов и жемчугов, и под этот ласково скользящий аккомпанемент она достает из делового черного чемоданчика какие-то бумаги, выкладывает их себе на колени и подравнивает кончиками наманикюренных зеленых ногтей. Самым важным сейчас документом кажется одна страница, где внизу стоит размашистая, с петлями, подпись Па.

Колено Антона случайно касается ее колена, и он отдергивает ногу. Прошу прощения. Он отдает себе отчет, что в нем рефлекторно распрямляется застойное желание. Что-то интригующее в ее ленивом высокомерии и в галечно-холодных глазах за очками для чтения в оправе со стразами. Плюс к тому она, готовясь сообщить новость, кажется, с удовольствием это предвкушает, крохотная трещинка жестокости в ее профессиональной броне, и это возбуждает его на извращенный лад. Сделай мне больно, детка. Я вытерплю.

Она читает бумагу вслух ровным тоном, а затем снимает очки и опускает лист. Смотрит на него ожидающе.

Нет. Я. Скорее. Сдохну.

Разумеется, говорит она, решать вам. Как вы понимаете, в случае отказа вы не получите от отца никакого наследства. На этот счет даны очень четкие указания.

Низость какая. Это что, законно?

Я составила документ сама. Заверяю вас, он законен на сто процентов. Это завещание вашего отца, он был вправе ставить любые условия.

Он вскакивает, как будто собрался уйти, но вместо этого ходит по тесному кабинету, огибает стол, идет к двери и обратно, туда-сюда, мучимый чем-то безымянным, курсирующим в нем в поисках выхода.

Она смотрит на него, заинтригованная его переживаниями. Я не понимаю, говорит она наконец. Извинитесь, и больше ничего не нужно. Это же только слова. Что в них такого?

Вы ведь юрист. Вам положено знать, что в словах заключено все.

В зале суда – возможно, но у вас не тот случай. Никто посторонний даже не услышит.

Он прекращает хождение и стоит, смотрит на нее. Голос, когда он его обретает, звучит слабо, придушенно, проходя сквозь линии обороны. Вы имеете хоть какое-нибудь понятие… Но он не в силах договорить, фраза сходит на нет. Как выразить грызущий, неотступный голод, как выразить это желание… чего? Ты даже не знаешь, чего хочешь, Антон.

Вместо этого он перечисляет обвинения, загибая пальцы. Первое, земля под его церковь. Дальше, похороны моего отца. Потом вы мне говорите, что он наследует долю дохода от имущества. И в довершение всего мне надо перед ним унизиться. Есть хоть одно место на свете, куда он не тянет свои загребущие руки?

Все это воля умершего.

Все это воля манипулятора! Точно вам говорю, даже мое наказание не мой отец выдумал, а этот ворюга. Он снова садится, скорее даже падает, на стул, заставляя мягкое сиденье облачками выдохнуть пыль из швов. Не могу, и точка. Очень жаль.

Что бы ни было между вами, говорит она, ваш отец никогда не отрекался от вас окончательно. Можно я здесь покурю? Она подходит к окну, вставляет ментоловую сигарету в длинный фарфоровый мундштук и закуривает, после этого стоит, выдыхает дым и смотрит на него искоса. Он мог отсечь вас полностью, но хотел дать вам шанс.

На унижение.

Если вы так это расцениваете.

Расцениваю так, как оно есть. Свои идеи насчет греха и наказания мой отец, могу вас заверить, почерпнул из Библии, это при мне с ним произошло. Он знал, что делает. Чтобы получить прощение, я должен преклониться. Встать на колени перед этим мошенником! Нет, нет, всему есть предел.

Мошенником он именует Алвейна Симмерса, который, уйдя, так сказать, в свободное плавание, построив свою церковь, для многих сейчас почтенная фигура. Господь был благосклонен к нему в последнее время, и у него тучное стадо, которое регулярно платит десятину. Пухлая плоть не доставляет ему сейчас неудобств, она уютно заполняет его новое угольно-черное облачение, щедро выдаваясь из манжет и поверх воротника. Его седина тоже выглядит приятно, так, по крайней мере, говорит ему Летиция, которая нежно причесывает его каждое утро. Сам он, увы, убедиться в этом не может. Глаза совсем перестали видеть, почти сплошной мрак, в лучшем случае смутная тень движется во мраке. Он потратился на новые очки с практически черными стеклами, ему приятно ощупывать их большую прямоугольную оправу. А самое ценное его новое приобретение – говорящие наручные часы.

Бип-бип, говорят они. Одиннадцать часов тридцать минут.

Прошу прощения, говорит он посетителю. Надо было их выключить.

Антон заворожен и устрашен, всё в этом человеке неправдоподобно, гротескно, а больше всего эти огромные уродливые часы и их голос. Он хочет услышать их еще раз, но придется ждать пятнадцать минут.