Обет без молчания

Мы проследовали вглубь кладбища. Там, среди богатых могил с гранитными памятниками и склепов, было два скромных креста, на них таблички с именами, написанными краской. Рядом не было лавочки, чтобы присесть, они имелись только у забора, под омелами. Туда мы и направились после того, как постояли у могил бабушки и деда Клауса.

Мы сели, но я тут же вскочила — лавка была ледяной. Камень выстыл, и холод мгновенно проникал даже через толстый драп пальто.

— Садись ко мне на колени, — предложил Клаус.

— Тебе разве не холодно?

— Не, на мне же армейская фуфайка. Она хорошо греет.

Ее моему другу отец подарил, а еще ботинки и шапку-ушанку. Не мог смотреть, как друг дочери мерзнет в затрапезной демисезонной одежонке. Я опустилась на колени Клауса. Они немного дрожали, но это от волнения, а не холода, потому что его руки были горячи, и их жар я тоже чувствовала через драп пальто…

Или мне это только казалось?

Под омелой мы поцеловались во второй раз. По традиции, как сказал мне Клаус.

После того Рождества мы начали делать это постоянно. Сначала чуть касаясь губами друг друга, но постепенно перешли к жарким и продолжительным… настоящим… поцелуям. Но ничего больше себе не позволяли. Обнимались, да. Гладили друг друга по спине, шее. Клаус любил перебирать мои волосы, а я — дуть на пушистые ресницы, похожие на припорошенные снегом иголки голубой ели: прямые, серо-белые.

Я за это время еще больше вытянулась и уже начала носить лифчик. Но и Клаус возмужал, хоть и не подрос. Над его верхней губой начали пробиваться усики, смешные, белые, но густые. Можно было представить его с бородой уже через несколько лет. «Ты мой Санта-Клаус», — шептала я, прижимаясь к любимому. Я видела нас вместе и в семнадцать, и в двадцать пять, и в пятьдесят. Дальше не загадывала. Ребятам нашего возраста люди, перешагнувшие полувековую черту, казались глубокими стариками. Но старость я хотела встретить с Клаусом и умереть с ним в один день.

Скрывать наше чувство ото всех было сложно, но мы старались, чтобы уберечь его. Мне оно представлялось огоньком… Чудом, вспыхнувшим на холоде и ветру, уязвимым настолько, что если не закрыть его ладошками от невзгод… Потухнет! Мы и за руки друг друга держали так, будто защищаем этот самый огонек. Я складывала кисти ковшиком, Клаус обхватывал их, и мы чувствовали тепло и ими, и в унисон стучащими сердцами…

(Перечитала последние предложения, захотела зачеркнуть. Пошло и шаблонно. Но если не могу другими словами описать, что делать? Оставлю…)

***

О том, что часть, которой командовал папа, расформировывают, я узнала не от него и не от мамы, а от Клауса.

Он прибежал ко мне вечером. Было уже поздно, и он не стал пытаться увидеться со мной «легально» — забрался на клен и постучал в окно отломленной веткой. Когда я открыла, Клаус выпалил:

— Вы остаетесь?

— Где? — не поняла я.

— В Берлине. — Видя мое недоумение, он пояснил: — Часть расформировывают. Кого-то оставляют, кого-то отправляют домой. Вас как?

— Я не знаю…

— То есть родители это не обсуждали?

Я покачала головой. Клаус облегченно выдохнул:

— Значит, все хорошо, и вы не уезжаете.

— Но мой папа командир, — напомнила я.

— И что? Переведут в другую часть. Говорят, построили большой военный городок на другом конце Берлина, и многих туда переселят.

— На другой конец Берлина? — ахнула я. — Как же мы будем видеться?

— Реже, но будем.

— Но военные городки обнесены заборами. Ты не попадешь внутрь.

— Я что-нибудь придумаю, — хохотнул он. — Главное, что ты остаешься.

Но увы…

Спустя неделю я узнала от мамы, что всех офицеров высокого ранга с семьями отправляют домой. Нужно повышать по званию лейтенантов и майоров, а то им некуда расти, а еще переселять советских военнослужащих в спецгородки, чтобы отделить их от коренного населения. Антисоветские настроения не ослабевали, а только росли. Тогда я не знала, что творится в Берлине. Для меня это был город любви. Но постоянно случались бунты, их с трудом гасили. В 1953-м произошло общенародное восстание. Сам министр внутренних дел Лаврентий Берия прилетел, чтобы возглавить штаб по его подавлению. Был отдан приказ давить демонстрантов танками. Сколько человек тогда погибло, неизвестно до сих пор. Но я и думать не думала, что такое творится в моем городе любви. Никто не говорил мне, ребенку, правды, как и о том, что после восстания начались аресты. За два последующих года было вынесено около двух тысяч политических приговоров. Десятки советских солдат были казнены за то, что отказались стрелять в демонстрантов. Естественно, за них ответственность несли и командиры.

Моему отцу, можно сказать, повезло — его всего-то отправили домой. А кто-то из его друзей-офицеров попал под трибунал. В 1955 году, когда все приговоры были приведены в исполнение, произошла реорганизация войск, и мы стали готовиться к возвращению на родину.