Обет без молчания

Дом наш располагался на Альтен-штрассе, старинной улочке, где до войны проживали респектабельные немцы, в основном врачи и аптекари. На первых этажах многих особняков были открыты медкабинеты и киоски с лекарствами, а на вторых обитали сами специалисты со своими семьями. Они были помечены красными крестами, поэтому Альтен-штрассе сохранилась практически в первозданном виде. Уцелели и дома, и деревья, и костел семнадцатого века, но жильцы сменились. Те старожилы, что сами не сбежали из советской части Берлина, были переселены к другие кварталы. Альтен-штрассе заняли (оккупировали, как считали местные) советские граждане: военные, дипломаты, те же медики. Первые этажи особняков были отданы под казенные помещения, вторые стали жилыми, а в ратуше открылась школа.

Как раз из нее я возвращалась в ту первую субботу октября. Было всего четыре урока, и я успевала к обеду. Погода стояла дивная: сухая, солнечная. От ратуши до моего дома – десять минут неспешным шагом, но я торопилась, потому что хотела есть. Отказалась от завтрака, зная, что сегодня будет кулебяка с капустой, и, представляя сочный ароматный кусок на своей тарелке, исходила слюной. Я подбежала к дверям дома и готова была уже переступить порог, как услышала треск. Это подломилась ветка клена, на которой сидел мальчишка…

Клаус.

Он рухнул на землю. Благо не на голую, а поросшую травой и покрытую опавшей листвой, но все равно я испугалась за него и бросилась помогать. Однако пацаненок сам вскочил на ноги, хотя одну он повредил: из колена сочилась кровь, окрашивая алым порвавшиеся штаны. Из носа тоже текло, но то были сопли. Мальчишка оделся не по погоде, в тонкую рубаху с подвернутыми рукавами, ими он и подтерся: колено одним, нос другим. В итоге перемазался еще больше, и я протянула ему свой чистый платок.

– Данке, – поблагодарил мальчик и шумно высморкался.

– Алес ист гуд? – спросила я, все ли в порядке.

Пацан кивнул и попытался вернуть мне сопливый платок, но я настояла, чтобы он оставил его себе.

– Клаус, – представился он.

– Любовь.

Я бы поболтала со своим новым знакомцем, но мама загнала меня домой. Она была против моего общения с немецкими детьми: говорила, что дружить нужно только со своими, а фашистские отпрыски не компания октябрятам и пионерам. Еще она презирала женщин, путавшихся с фрицами не только во время войны, но и после нее. Жили на Альтен-штрассе одинокие дамы, и некоторые из них заводили отношения с местными мужчинами. Мама с ними даже не здоровалась, а демонстративно отворачивалась, встречаясь на улице.

Накормив меня, она ушла по делам. Мне во двор выходить запретила, велев делать уроки. Я отправилась в свою комнату, взяв с собой кусок кулебяки и стакан молока. Зачем? Ведь я наелась. Ответ пришел сразу после того, как я выглянула в окно.

На ветке клена рядом с обломанной сидел Клаус – эта была покрепче и упиралась в стекло. Мальчишка улыбался мне. Зубы у него были разной длины, поскольку молочные уже выпали, а коренные еще не выросли до конца. Рот широкий, как у лягушонка. Уши торчат. Волосы, брови, ресница – светлые. Глаза карие. На носу яркие веснушки.

Я открыла форточку, молча поставила на подоконник тарелку с пирогом и стакан с молоком. Глаза Клауса сверкнули. Он был голоден, это очевидно. Все лазающие по деревьям девятилетние мальчишки вечно хотят есть, а те, кого дома редко кормят, и подавно. Что Клаус не жрет от пуза, было ясно с первого взгляда, и дело даже не в субтильной комплекции. На нем были мужская рубашка, а не детская, поэтому он и закатал рукава вдвое, ветхие штаны и сандалии, тогда как все уже носили ботинки. Он явно из бедной семьи. Скорее всего, его мама потеряла на войне мужа, а у нее, кроме Клауса, еще несколько детей. Один точно – старший сын, и за ним младший донашивает рубахи (потом оказалось, что в этом я ошиблась: вещи Клаусу перепадали дядины).

– Гутен аппетит, – проговорила я и сделала приглашающий жест.

Клаус не заставил себя уговаривать: схватил кулебяку и чуть ли не целиком засунул кусок в рот. Жуя, он улыбался глазами. Я смотрела на мальчишку и думала о том, какой он славный и родной. Как брат, которого я потеряла в младенчестве. Мама родила двойню, но мальчик умер через несколько дней. Мы оба были маленькими и слабыми, появились на свет семимесячными, но я, полуторакилограммовая, выжила, а Юрочка скончался, хоть и был крупнее. Естественно, я не помнила братика, но мне его не хватало. Мы провели в утробе семь месяцев и неделю в боксе (нас не стали разделять, потому что мы тут же начинали плакать), я привыкла к Юрочке и не понимала, почему чувствую себя бесконечно одинокой, пока не узнала, что у меня был близнец.

– Данке, – поблагодарил за кулебяку Клаус и задал какой-то вопрос.

Я не очень хорошо владела немецким, поэтому не смогла на него ответить, лишь пожала плечами.