Обетованная земля

— Тебе милосердие ни к чему, Джесси. Ты у нас отважная маркитантка.

— И ты веришь, что я отсюда выберусь? — В ее глазах внезапно появился страх.

— А ты сама разве не веришь?

— Днем я пытаюсь верить. А ночью все равно не получается.

Сестра сделала запись в температурном листе, что висел в ногах кровати.

— Сколько у меня там, Людвиг? — спросила Джесси. — Я в этих цифрах по Фаренгейту совершенно не разбираюсь.

— Что-то около тридцати восьми. По-моему, это нормально после такой операции, — твердо сказал я.

Я понятия не имел, как переводят с Фаренгейта на Реомюра, но одно знал точно: для больного самый лучший ответ — быстрый.

— Вы слыхали, что Берлин бомбили? — прошептала Джесси.

Хирш кивнул:

— Как в свое время и Лондон, Джесси.

— Но Париж не бомбили, — заметила она.

— Нет, американцы нет, — терпеливо согласился Роберт. — А немцам и не пришлось его бомбить, с лета сорокового Париж и так принадлежал им.

Джесси чуть виновато кивнула. В ответе Роберта она расслышала нотку легкой укоризны.

— Англичане и Баварскую площадь в Берлине разбомбили, — сказала она тихо. — Мы там жили.

— Твоей вины в этом нет, Джесси.

— Я не о том, Роберт.

— Я знаю, о чем ты, Джесси. Но вспомни «Ланский кодекс», параграф второй: «Делай сразу только одно дело, иначе запутаешься и гестапо сцапает тебя». Твое дело сейчас выздоравливать. И как можно скорее. Ты нам всем нужна, Джесси.

— Здесь-то для чего? Кофе вас угощать? Здесь я никому уже не нужна.

— Люди, полагающие, что они никому не нужны, на самом деле часто самые нужные. Мне, например, ты просто необходима.

— Ах, Роберт, — возразила Джесси с неожиданным кокетством в голосе, — тебе никто не нужен.

— Ты нужна мне больше всех, Джесси. Так что уж храни мне верность.

Странный это был диалог — почти как разговор гипнотизера со своим медиумом, но было в нем и что-то еще, нечто вроде нежного абстрактного объяснения в любви волшебника старой, послушно внимающей ему женщине, на которую, казалось, опускались утешение и умиротворение.

— Вам пора идти, — сказала медсестра.

Двойняшки, которые тоже еще оставались в палате, мгновенно вскочили. В холодном блеске верхнего света они казались похожими на бесцветных призраков. На обеих были тугие в обтяжку темно-синие джинсы. Они все еще терпеливо ждали, что их возьмут в кино. Мы двинулись по опустевшему в этот час больничному коридору. Двойняшки пританцовывали перед нами. «Ах, какое зрелище для обожателя задиков Баха!» — подумал я.

— Странно, — сказал я, — что они до сих пор никакого обожателя здесь не подцепили.

— Так они не хотят никого, — объяснил Хирш. — Живут у Джесси и ждут своего шанса выступить где-нибудь вдвоем, именно как сестры-близнецы. Потому так судорожно друг за дружку и держатся. Порознь их нигде не увидишь. Каждая думает, что без другой пропадет.

Мы вышли в теплую вечернюю суету жизни. Улица кишела спешащими людьми, ничего не знающими о смерти.

— Так что с Джесси, Роберт? — спросил я. — Ее правда так скоро выпишут?

Хирш кивнул:

— Они ее вскрыли, Людвиг, и тут же снова зашили. Джесси не спасти. Я спрашивал Равича. Метастазы повсюду. В Америке не мучат людей бессмысленными операциями, когда помочь уже нельзя. Им просто дают спокойно умереть, если, конечно, можно назвать спокойной смерть, когда человек кричит от боли весь день и никакие наркотические средства ему уже не помогают. Но Равич надеется, что ей осталось несколько месяцев более или менее сносной жизни. — Хирш остановился и посмотрел на меня с выражением бессильной ярости во взгляде. — Еще год назад ее можно было спасти. Но она ни на что не жаловалась, думала: так себе, это старческое недомогание, что-то другое всегда было для нее важнее. Вокруг же полно несчастных, о которых ей нужно было позаботиться. Вечно этот идиотский героизм самопожертвования! А теперь вот она лежит здесь, и ее никакими силами не спасти.

— Она догадывается?

— Конечно, догадывается. Как все эмигранты, она ни в какой хороший конец вообще не верит. Поэтому я и разыгрывал этот проклятый театр. Ах, Людвиг! Давай-ка зайдем ко мне, выпьем по рюмке. Не ожидал, что на меня это так подействует.

Мы молча шли по вечерним улицам, на которых сентябрьский свет смешивался с огнями тысяч витрин. Я наблюдал за Хиршем во время его разговора с Джесси. Не только ее, но и его лицо при этом изменилось, и мне почудилось, что не одни глаза Джесси подернулись утешающей дымкой воспоминаний, но и глаза Хирша-маккавея. Внезапно меня охватил страх. Я знал: воспоминания надо запереть крепко-накрепко, как яд, иначе они могут и убить. Украдкой я взглянул на Хирша. Лицо его приняло свое обычное выражение, слегка напряженное и замкнутое.

— А что будет, когда Джесси уже не сможет переносить мучения? — спросил я.

— По-моему, Равич не даст ей страдать и не станет держать ее в концлагере Господа Бога распятой на кресте, — мрачно ответил Хирш. — Он, конечно, подождет, пока Джесси сама этого захочет. Ей не придется просить об этом. Равич сам за нее все почувствует. Как почувствовал за Джоан Маду. Только не верю я, что Джесси этого захочет. Она будет бороться за каждый час жизни.