Обетованная земля

Я увидел, что среди фотографий, которые висели в комнате Джесси, уже произошли перемены. Теллера больше не было среди живых. Правда, на его фото, перевешенном на противоположную стену, еще не было траурной рамки, как у остальных умерших, но к его старой золоченой окантовке Джесси уже прикрепила вуаль из черного тюля. Теллер улыбался с фотографии пятнадцатилетней давности. Это был юношеский портрет, и к этому нечего было добавить, как и о траурной вуали. Но, несмотря ни на что, и фотография, и траурный бант, и истинная боль совпадали.

Вошла Джесси с подносом, чашками на нем и из кофейника с цветочками стала разливать всем кофе.

— Вот сахар и сливки, — объявила она.

Все принялись за кофе. Я тоже.

— Похороны завтра, — сказала она мне. — Вы придете?

— Если смогу.

— Все его знакомые должны прийти, — возбужденно и резко сказала Джесси. Завтра в половине первого. Мы специально выбрали время, чтобы мог прийти каждый.

— Я приду, Джесси. Само собой. Это где?

Липшютц назвал мне адрес.

— Похоронное бюро Эшеров. На Четырнадцатой улице.

— А хоронят где? — спросил Рабинович.

— Его не хоронят. Его кремируют. Крематорий дешевле.

— Как? — переспросил я.

— Его кремируют. Сожгут.

— Сожгут? — повторил я, думая о многих вещах сразу.

— Ну да. Все это улаживает похоронное бюро.

Джесси подошла поближе.

— Он там лежит, совсем один, среди чужих людей, — запричитала она. — Если бы было можно поставить его гроб здесь, среди друзей, до самых похорон. — Она снова обратилась ко мне: — Что вы еще хотите знать? Кто опять внес за вас деньги? Танненбаум.

— Танненбаум-Смит?

— Ну да, кто же еще? Он же у нас капиталист. И за похороны Теллера он заплатил. Так вы точно завтра придете?

— Точно, — сказал я. Да и что я мог еще сказать?

— Рабинович проводил меня до дверей.

— Нам придется как-то задержать Джесси, — прошептал он. — Она не должна увидеть Теллера. Вернее, то, что от него осталось. Там ведь еще и вскрытие делали — из-за самоубийства. Джесси об этом понятия не имеет. Вы же знаете, какая она — привыкла всегда добиваться своего. К счастью хоть, она сейчас кофе подала. Липшютц подбросил ей в чашку таблетку снотворного. Она ничего не заметила, поэтому все этот кофе пили и нахваливали. А когда ее хвалят, Джесси не может устоять, иначе бы пить не стала. Мы ведь уже предлагали ей успокоительные таблетки, но она не пожелала. Считает, что тем самым предала бы Теллера. Такая же чушь, как и с закрытыми окнами. Но, может быть, мы сегодня сумеем подсунуть ей еще одну таблетку в еду. А завтра утром будет очень тяжело удержать ее. Вы и вправду придете?

— Да. В похоронное бюро. А в крематорий его кто повезет? Или это там же?

— По-моему, нет. Но похоронное бюро позаботится обо всем. Почему вы спрашиваете?

— О чем это вы там так долго разговариваете? — крикнула Джесси из комнаты.

— Она еще и недоверчивая стала, — шепнул Рабинович. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Сквозь полумрак прихожей, на стенах которой красовались фото «Романского кафе» в Берлине, он двинулся обратно в душную комнату. Я вышел на улицу, чей безучастный шум утешающе подействовал на меня. «Крематории! — думал я. — В Америке тоже! Никуда от них не деться!»

Я испуганно подскочил на кровати. Прошло некоторое время, прежде чем я понял, что видел сон. Включил свет, чтобы поскорее избавиться от наваждения. Это был не один из обычных эмигрантских снов, какие я видел часто, — когда эсэсовцы гонятся за тобой по пятам, потому что ты, легкомысленно переходишь границу, а за тобой убийцы… От таких снов просыпаешься иной раз и с криком, но это нормальные сны отчаяния, когда по глупости опять попадаешь в западню. Достаточно вытянуться на постели, поглядеть из окна в красноватую ночь города и понять, что ты спасен.

Этот сон был совсем другой — невнятный, склеившийся из нескольких кусков, неотвязный, тягучий, темный, без начала и конца. Мне снилась Сибилла, она беззвучно просила о помощи, я пытался подойти к ней, но мои ноги все время подкашивались, я по колено увязал в трясине из смолы, грязи и запекшейся крови, я видел ее глаза, в страхе устремленные на меня и кричавшие мне без слов: «Беги! Беги!» — а потом: «Помоги! Помоги!» — и я видел черную полость ее раскрытого в немом вопле рта, к которому подступала та же клейкая жижа, и вдруг оказалось, что это уже не Сибилла, а жена Зигфрида Розенталя, и резкий голос с невыносимым саксонским акцентом что-то приказывал, и черный силуэт на фоне мощного закатного зарева, еле уловимый запах крови, языки пламени из дымовой трубы, сладковатая вонь паленого мяса, слегка шевелящаяся рука на земле, и кто-то наступивший на нее, а потом крик со всех сторон, отдающийся эхом.